ее плен.
Вы помогите Жизни,
будто бы девочке Герде,
расталкивающей холод
яблоками колен.
Деревьино спасибо
Шел зимний дождь.
Потом ударил холод.
Пригнул деревья
лед на их ветвях,
и яблони в саду
стонали хором
и скрежетали кронами впотьмах.
Деревья в одиночку гибли,
купно,
бессмысленно,
но, стоя на своем,
как вольнодумцы,
в ледяные куклы
Бироном обращенные живьем.
Я бросился к деревьям —
слабым самым,
и к тем,
что были временно слабы,
руками разрывал
их синий саван
и тряс, как сумасшедший,
их стволы.
За ворот лезла крошка ледяная.
Я задыхался в снеговой пыли,
но ветви ото льда отъединяя,
деревья распрямлялись, как могли.
Ну а весной весна меня впустила
в зеленый сад, все ветви отворя.
Вся в сотнях белых крошечных «спасибо»
мне ветка яблони сказала:
«Я твоя…»
Каков же человек —
о Пушкин! о Радищев! —
когда собьешь с него налипший лед
и распрямишь,
а он, освободившись,
тебя
наотмашь
веткою хлестнет?!
Прохожий
Эта ночь, этот пригород в мае
охмурили меня, дурака,
к небу яблони поднимая,
словно перистые облака.
Пахнет воздух сиренью, мазутом,
самоварами и лебедой.
Человеческим пахнет уютом,
человеческой пахнет бедой.
Мимо трех пастернаковских сосен,
то правее тропы, то левей,
я иду, потому что так создан, —
в направленье дыханья людей.
Ночь качает внутри электричек
пролетающую зарю.
У меня не останется спичек —
у кого-нибудь я прикурю.
Словно запахи после зимовки
на полярном дрейфующем льду,
запах «Примы» и чьей-то спецовки
оглушают меня на ходу.
Я прикуриваю. Головка
отсырела у спички. Пустяк.
Пересаживается неловко
на мою сигарету светляк.
И состукиваются суставы
наших