не тех,
кто к нему приходили
по крохам судьбу его красть.
И еще он боялся плохих новостей,
а хороших не ждал —
эти карты предчувствиям были не в масть.
Если б море когда-нибудь в гости пришло,
то, наверное,
не было б так тяжело,
только море не ходит в гости,
а играет с матросами в кости…
Пострашнее безвестности,
Мартин Иден,
если ты для кого-то
языческий идол.
Пострашнее всех прачечных,
Мартин Иден,
если ты любопытным
до прыщика виден.
Пострашней поножовщины,
Мартин Иден,
если стал твой успех незавидный
завиден.
В том обществе, где слава —
яд,
литература —
странный ад,
где среди гомона
и визга
поджаривает брата
брат
на постном масле гуманизма.
В этом странном аду
кое-кто
так поставил задачу:
помогать —
лишь попавшим в беду,
загрызать —
всех попавших в удачу.
Злобный взгляд подлеца
необиден.
Зависть друга страшна,
Мартин Иден.
Крикнуть хочется,
чуть не плача:
разве слава —
это удача?!
Хмуро мучишь мелом кий,
пьяный, над столом.
Ты обложен, миленький,
с четырех сторон.
Если хочешь скрыть свой след,
то гласит давно
беглых каторжников сленг:
«Залегай на дно».
Но, как близкий человек,
шепчет льстивый черт:
«Должен быть,
мой Фауст-Джек,
и на дне
комфорт».
И ты строил свое дно,
как попутал бес,
чтобы высилось оно
до самых небес.
И проекты дна-дворца,
сметы, котлован
уничтожили творца.
Черт – он хитрован.
Дом сгорел – пусть сгинет он,
но хрипит зола:
«Домом собственным сожжен
гений, и – дотла».
В старом фильме
«Гражданин