от сосок,
стихи объявляют вам войны.
Так дети лишают отцовства
отцов, что детей недостойны.
И кто из нас что-нибудь значит,
став трусом, трухою, мякиной?
А наши стихи не заплачут
над нашей, им чуждой, могилой.
«Есть прямота…»
Есть прямота,
как будто кривота.
Она внутри самой себя горбата.
Жизнь перед ней
безвинно виновата
за то, что так рисунком не проста.
Побойтесь жизнь спрямлять,
не понимая,
что можно выпрямлением согнуть,
что иногда в истории прямая
меж точками двумя —
длиннейший путь.
Прощание с фильмом
С. Кулишу
Над Угрой на рыжих склонах
рев мосфильмовских машин.
На деревьях оголенных —
девственный пушок вершин.
А художник ловкой кистью
старит свежие кресты
и нейлоновые листья
нацепляет на кусты.
Снег идет. Мы все пропали.
Но весенне дышит высь,
будто листья не опали,
а еще не родились.
И туман с реки наносит
грусть, с которой не усну,
потому что эта осень
так похожа на весну.
Фильм уже почти закончен.
Это радость и беда.
Ну а вдруг он сам захочет
не кончаться никогда?
Декорации сжигают.
Дым большой. Конец «кину».
Но заранее сжимает
ностальгия по нему.
Не уходит что-то с дымом,
не кончается с концом.
Расставанье наше с гримом
пострашнее, чем с лицом.
Как предчувствует забытость
наша башня у реки!
Складывается «небритость»
в спичечные коробки.
Было горько – будет горше
без ругни и без грызни…
Дай мне, девочка-гримерша,
из пипетки две слезы!
Осветитель, милый «светик»,
что взгрустнулось невзначай?
Как он сладок – напоследок
экспедиционный чай.
Нежно-хмурая погода.
Теплый цвет у туч тугих.
Дорога мне несвобода
от себя и от других.
Мне нисколько не мешает
то, что жизнь меня вовсю
унижает, возвышает
или держит на весу.
В жизни я не знал безлюбья.
Не такой уж я злодей,
если любят меня люди,
если я люблю людей.
Все они во мне остались,
постепенно стали мной.
Ничего, что мне достались
все они такой ценой.
Их обидами убитый,
от людей я не бежал.
Если я кого обидел —
ненарочно обижал.
Я скажу без всякой позы,
без