цепляться – перестану рассказывать.
– Нет. Ты рассказывай. Пожалуйста. Целая жизнь прошла. Давно не был дома. А я пока думать буду.
– О чем это?
– Должен же быть из этого положения какой-то выход. Не можем мы все вот так просто умереть.
Галя посмотрела на меня искоса, так косит глазом задумавшая бедокурство кобыла.
– Я плохо умею молиться. А ты, партиец, и вовсе не умеешь. Но тут есть один человек. Он все умеет. И молиться умеет.
В ее зеленых очах вспыхнул нехороший огонек. Ну вот! Минуту назад была нормальная баба. Ненадолго же ее хватило. Глядь, снова обернулась строптивой кобылицей.
– Расскажи, Галюся!
– Сначала ты. Скажи, что видел.
– Да что там говорить? Я видел то же, что и ты. Хаос!
– Расскажи! – Она сложила руки в молитвенном жесте, и мне вдруг сделалось жалко ее. Делает вид, будто весела, а самой, наверное, так, что горше не бывает.
Разве мог я рассказать ей что-либо веселое, рассмешить, позабавить? Она и сама насмотрелась всякого. Как и добралась сюда от Киева живой? Выходит, она провела в Киеве с отцом большую часть лета. Страшные месяцы. Вместе пережидали бомбежки. Да, я знал, что Киев начали бомбить с первых часов войны. Об этом сообщалось в штабных сводках, которые я успел прочесть перед тем, как все рухнуло.
Я рассматривал Галю. Страх и лишения ничуть не отразились на ее внешности. Такая же полнокровная, живая, подвижная. Такая же ироничная и недобрая. И очень-очень красивая. Внезапно мне сделалось жаль матери. Не так уж много было в нашем доме фотографий, но кое-какие имелись. Были среди них и дореволюционные. Мать и отец молодые. Мы с сестрой – младенцы, бантики-рюшечки, розовая ретушь на щечках. Где мальчик, где девочка – не разберешь. Партийная кличка матери – Старуха – вполне соответствовала ее внешности – суровая, костлявая, чахоточного сложения женщина с жестким, потухшим взглядом. Конечно, Галя полная противоположность матери, которая вынесла на своих плечах и революцию, и тяжелые годы становления советской власти, и семью. Мать никогда не ошибалась. Ответственность за нас и отца не оставляла ей прав на просчеты в работе, которые партия не прощала даже проверенным товарищам. А Галя могла позволить себе все, любую каверзу. Какой может быть спрос с осеннего мотылька, которому и всей жизни-то отпущено?..
– Прошла огонь и воду, – внезапно сказала Галина. – Как жива осталась, не понимаю. Что там жажда и лагерь! Ты видел мертвяков по обочинам дорог? Ты видел немецкие бомбардировщики, расстреливающие беженцев – безоружных, полоумных, голодных? Так то беженцы. А войска? Доблестные сыны отечества, бойцы рабоче-крестьянской Красной армии, которой ты партиец и командир, такие же голодные и безоружные, вооруженные лишь отвагой да отчаянием. Ты видел висельников? Вот что наделали твои большевики! Они предали. Отступили.
Повернуться к стене.
Провалиться в сон.
Нет, лучше умереть.
– Ничего такого я не видел.
– Как так? Откуда же к нам прибыл