Хмырь оценивающе отодвинулся назад, сжал глаза, прищур был хитрый, холодный. – Игорь, значит?
– Игорь Сергеевич, – уточнил Сметанин.
– А я – Федор Харитонович.
– Очень приятно, Федор Харитонович. – Сметанин, не удержавшись, снова поклонился, выругал себя: и чего, собственно, он дразнит этого быка? Пора кончать с дешевыми театральными эффектами. – Приятно познакомиться!
– И нам приятно, что вам приятно. – Хмырь усмехнулся. – Приятно вдвойне, что вам приятно. Значит, так – завтра вечером, в девятнадцать ноль-ноль, жду к себе в гости. Лильку я забираю, можешь не провожать. Гарантирую: будет цела!
Домой Игорь Сметанин возвращался в некотором смятении – и черт его попутал встретиться с этим хряком. Мужик крутой, ежели что, разбираться не будет, врежет кулаком между ушей. Одну только поблажку даст, в духе демократических веяний времени: «Как лучше врезать: промеж ушей спереди или промеж ушей сзади?» «Интересно, где он работает?»
Сметанин не знал, где работает Лилин отец, но понял, какую промашку допустил, увлекшись длинными ногами, когда увидел Хмыря в милицейской форме с четырьмя здорово потертыми звездочками на погонах – Хмырь так долго ходил в капитанах, что у него погоны сделались дырявыми, а звездочки сносились до шпеньков и отколупывались сами по себе.
Холодно стало Сметанину, внутри все сжалось, подобралось, как в минуту опасности. Отступать было поздно – Лилька к этой поре уже была брюхата и ни за что не хотела произвести искусственное опоражнивание. Говорила, что рано, но Сметанин точно знал, что не рано, и злился, нервничал, понимая, что Лиля подцепила его на крючок, и теперь, как большого сладкого сома, вываживает и отец хоть и не помогает тащить рыбу из воды, но будет помогать, как только Лиля свистнет его…
Но это было позже, а пока Сметанин не ведал, кто Лилин отец, морщил лоб – очень уж этот бык не понравился, так и просился зверь, чтобы в ноздри ему вставили стальное кольцо, – идя домой, Игорь думал о том, что лето в Сибири короткое, горькое, тихое с противной звенью комаров и невидимым цветением папоротника, и хоть радости в нем мало, но провожают его люди с большой печалью.
А если взять чуть севернее, куда Сметанин также летает, так там по лету вообще плачут, оно по размеру не более птичьего скока, одиннадцать месяцев зима, остальное – весна, лето и осень, но вот ведь как: чем севернее, тем крепче, дружнее живет там народ, московской гнили в каком-нибудь Березове или Диксоне либо в Певеке с Жилиндой днем с огнем не сыщешь… А московская ущербность, минусовость вызывает у местных людей ощущение досады.
Придя домой, Сметанин, не включая света, оглядел свое холостяцкое жилище, пахнущее потом, клопами, пылью, еще чем-то, совершенно невыводимым, – он неожиданно вспомнил про большое пятно на лысине генсека, мысль эта возникла ни к селу ни к городу, кроме намека, что такие пятна также никакой жидкостью не выводятся, – потом включил свет и, увы, не уберегся, в форточку напустил комаров… Так с комарами и улегся спать.
Естественно, не выспался, встал утром злой, всклокоченный, с расцарапанным от укусов лицом. Поморщился и разом сделался