Statesman,
don’t forget how you pulled tadpoles out of the rain barrel.
There algae swayed—Phrygian, pentatonic trifles,
and you caught sight of yourself and tried to launch a yacht in the cistern,
its depth over your head (you would have choked on water)
and the breadth just so, no higher than the waist, so that the little boat
seemed to be made of bread, and later,
empty years passed, lean as the rafters of a fire.
Was it not the obvious end that drove you not into the raspberry brambles
but the dry leaves, to the scythe’s swing through the clover. Were you crying
when you understood that the voices didn’t reach you. That is,
they did reach you—called you to supper, to come home—but they passed,
as it were, through you,
so you decided that would be it, you would get up,
put on a jacket, read a story about heroes, but the mint leaves
muttered that there is lots of sorrow, that there is no one there,
mother is there, from where the raspberry, the dry hedges,
the gold beetles call from, but there’d be no answer because
the seasons are different,
and you have been a grown-up for a long time,
Statesman, you conceive laws,
forgetting that you failed to grasp the rules of simple mathematics;
the same as in school when for the first time you sensed the smell of the girl
you shared your desk with,
when empires crumble like chalk on the lackboard, and you didn’t
get your hands on the dress and if someone did,
then it was no one.
Where you didn’t exactly lose, there just isn’t enough time,
you grew tired, that is, when you arrived everyone had already gone
except for the spindle bush, the white raspberry, painted-over windows.
This is from where, as we leave, you appear
full of bewilderment,
or retribution—it would have been easy to talk about football:
we bombed miserably. The sky is excessive. Money doesn’t yield to
patience.
Out of us someone extracts—name, declension. Some have access
to only one dream, others to two: there is no difference—
they see the same thing: an attic, summer heat, sluggish hands
brushing a cobweb from the palm of the wind.
[G.T.]
Политику
По просьбе Аркадия Блюмбаума;—а на следующий вечер с Зиной и Евгением Павловым при молдавском Cabernet Sauvignon; рассеянные разговоры о Новой Зеландии.
Когда ты, политик, сны разговариваешь по тетради,
потому что остальное грифелем страшит ночью,
синим, и крошки не пленяют, ни сброшенная одежда,
ни двери, ни вены на икре, ни глаза,
ни стекло во льнах эгейских,—
стимфалийские соловьи свищут тебе безвозмездно,
и кто-то думает перед сном, что ты прежде играл
в круглый футбол, бил колено вдребезги, был ливень
на головы, но никто не был помазан, алмазный …
но сколько детского горя в глине было, которая
повиликой нас обвивала, политик, сколько нежной боли
было в сыпучем гравии, хрусте; потом к ручью
мчались через воскресный народ, и народ не ведал
о том, что мы проиграли, но, может быть, мы тогда
победили,—протоколы истлели
в цементных чертогах;
не помню, зачем вечер над столом стлался, когда
ты стащила с себя джинсы и попросила за это книгу,
название которой забыл …—а сосны ночью?
Политик, не забывай, как тащил головастиков
из дождевой бочки.
Там водоросли—фригийской, пентатоновой мелочью,
а ты себя видел и пытался яхту пустить в водоеме,
глубина его превышала тебя (ты бы там захлебнулся),
а ширина была так, по пояс, что кораблик
казался хлебным, а потом пустые годы, стройные,
словно стропила пожара.
Не окончанье ли явное подвигло тебя угодить
не в малину, но в сухие листы,
по пересчету косы под клевер. Плакал ли ты,
когда понимал, что голоса тех к тебе не доносятся.
То есть они доносились, звали на ужин, домой, но шли
как бы сквозь, потому и решил, что воспрянешь
и все будет сделано, наденешь пиджак, прочтешь