Endarkenment. Arkadii Dragomoshchenko

Не сон, а цветение невидимого остатка,—

      что проще в краю, где в глубинах глазного яблока

      восходит над озером озеро.

      Сумма форм, вынесенных за пределы вещи,

      как трещина за пределы пространства.

      Погода—единственное, во что переходит время.

      Паводок вечера. Петли листвы клейкой,

      детские вскрики в дельте. История начиналась

      безоговорочно, слухом, раковиной в пальцах.

      Кровь, вкрапленная в камни,

      заточенная в частицы кварца,—

      вновь дарует длинную жадность корню

      в этой холмистой местности: смотрим издалека:

      деревья те же. Отличаются начертаньем листа,

      а также степенью смерти.

      Имена приходят позднее, наподобие тетрадей,

      лагун, ламп, мела. Много спустя в привычной речи

      «сейчас» встречается со словом «сейчас».

      Чему не сыскать ответа ни в едином молчаньи,

      промедлении, ни в одном отголоске безоговорочной,

      призрачной и все же—истории.

      Время которой стало погодой, расширеньем предмета.

      Впрочем, пока еще не решил,

      где лучше глазами с тобою встречаться. В зените?

      Там зияние вселяет надежду, совершенно-слепяще.

      Либо в низинах, где ты и туман не отличны ни в чем,

      и потом, никогда стопу здесь не тронет тропа

      бесшумного щебня.

Six Hours to Waking If You Don’t Sleep

      for Lyn Hejinian (January 1, 2004, 1:03 a.m.)

      It’s no longer possible to gather up all the empty bottles,

      the needles, thimbles, money …

      nor understand where the light ray lies, where the steel thread

      stretching across the road, though undoubtedly

      it’s at the bus stop diagonally across the way, where the kiosk sours,

      like the sky.

      Like—well, all the rest pertains to the roof of the mouth,

      lifting within itself the complex and rather folded-up

      material of nonexistence.

      A cocoon, darkness, and in stammering—lightning and exile.

      The 39th hexagram is nothing like this. It is also not possible

      to gather berries, unless I’m wrong,

      nor the tossed-aside neckties from wherever they fell.

      Nor to write an ode on the rising of dust.

      Not to whisper in an ear, “O, how I would have wanted!”