рождения племянника. Это были макароны с какой-то морской гадостью, которые Нателла при каждом удобном случае называла пастой. А Жора всё никак в толк взять не мог, какая ж это паста, если паста – это что-то густое и однородное. Вот, примерно, как волосы секретаршины, пышные и ровно зачесанные сразу по всем направлениям головы. Аккурат под её чёлкой располагались столь же густые брови, а под ними было густо намазано чёрными тенями. Мать Жорина тоже так красилась иногда. В те моменты, когда была совсем не в себе.
В тот день, когда Кирилл потерял свой велосипед, её ещё одолевали тягостные чувства из-за разрыва с Жориным отцом. Каждый день она уходила на работу изукрасив глаза смолью, а, возвращаясь домой, почти никогда не смывала макияж. По вечерам её лицо становилось похожим на лицо демона, пытающегося хитростью заслужить божественное прощение. Но стоило этому лицу заговорить, как идея прощения становилась в одночасье не просто невыполнимой, но и невозможной в принципе. Жора рассказал ей, что её любимый сын по собственной глупости лишился самой дорогой на тот момент игрушки в его жизни. Той самой, за которую его мать, чуть ли в пляс не бросалась, чтобы только сторговаться с соседкой-коммерсантшей, пытаясь убедить её сбить цену, потому что отец к тому моменту давно уже финансово не принимал участия в решении таких вопросов. Она говорила, что купила Кириллу велик, чтобы потом он купил ей кабриолет, когда вырастет. И напевала при этом строчку из песни Успенской1. А когда узнала, что велик тот вдруг оказался похерен, то послала младшего сына ко всем чертям и к своему папаше. Это был единственный раз, когда она искупала Кирилла в помоях и собственной желчи. Но Жоре хватило и того. Ему понравилось то, что он услышал. Ему понравилось, что его брат сделался вдруг недоумком и лоботрясом, пусть даже ненадолго. И ещё больше ему понравилось то, что его план сработал. Жора ведь не крал велосипед, он только позволил ему быть кем-то украденным, отвезя его к обрыву у реки и сбросив вниз, пока Кирилл и остальные мальчишки раскуривали сигареты, сворованные у взрослых.
Дворовой прокрутил в голове этот момент в очередной раз, отчего по-идиотски заулыбался, и от этого незаметно накатывающего экстаза не расслышал, как секретарша пригласила его пройти к директору.
– Так значит вы говорите, что лично видели, как наша Виктория Петровна прелюбо… действовала с вашим братом, с отцом Стасика, племянника вашего? – директриса, спустив почти на самый кончик носа массивные очки, глядела на Жору снизу вверх, так как, несмотря на все её настояния присесть, Дворовой решил стоять на своём во всех смыслах этого слова. – А где именно вы их видели? И почему они допустили, чтобы вы их видели?
– Ну послушайте, Вероника, как вас по батюшке, забыл. В общем, вы что, хотите, чтобы я вот так сейчас в грязные подробности пустился? Вам разве мало того, что я сказал?
– Вероника Семёновна, напоминаю! А мне просто кажется всё это очень подозрительным. Нет, я, конечно, проведу своё… расследование,