Аньки Давыдова, и пресловутая его широта: он явно считает бутылки, не торопит их открывать, нам заказывает кофе и ликеры, частично это искупая у кого-то заимствованной фразой: «Угощаю шампанским оркестр». Музыканты для виду оценивают ненужное им великодушие и себя искусственно взвинчивают, знаменитый румынский скрипач, весь в масляно-потном исступлении, кавказцы, со смуглыми лицами и закрученными тонкими усами (как на лермонтовских старых иллюстрациях), без конца, без устали пляшут в остроносых мягких сапожках, враждебно-бесстрастно друг к другу приближаются, почти сливаясь, притоптывают в такт монотонно-тягучему напеву, а затем спокойно расходятся и веселыми, крепкими зубами подбрасывают кверху ножи, так что они вонзаются в пол, располагаясь на нем полукругом, словно чьи-то победные трофеи, столь неуместные в этой обстановке. Цыгане, под жалобы гитары, твердят неуклонно свое – что «любовь прошла» и что «буран будет» – и французские наши соседи восторженно им подпевают («Ces Russes, ah, quelles voix chaudes» – для них, очевидно, всё русское неизменно в категории «chaud»). Мы с вами холодно-трезвы и заняты житейскими вопросами, я вашими больше, чем своими, и стыжусь, что не в силах вам помочь. Арман Григорьевич вами увлечен – я вспоминаю, не без внутреннего юмора, язвительно-злую серенаду: «Нас четверо, четверо, четверо нас, все четверо, четверо любим мы вас». Его успех едва ли возможен, но, кажется, пора привыкать и к этим невозможным сочетаниям: сколько раз я думал о людях – каково им, с убогой их простотой, с карикатурно-плебейской их внешностью – и вот они одеваются по-модному, танцуют не хуже других, не боятся ни пляжа, ни спорта, о чем попало развязно болтают, добиваясь интимности, сочувствия или ухаживая грубо-цинически и устраняя при этом соперников куда настойчивее и опытней меня (что не связано с денежным их превосходством, впрочем, косвенно всё же полезным). Для меня такая неожиданность – и Бобка, и Шура, и Павлик, и то, что вы каждого из них хладнокровно мне предпочли. Сейчас вы на моей стороне и вслед за мной осуждаете Аньку – не потому, что он смешнее остальных, а потому, что вам не до кокетства, не до тщеславной женской игры, и потому, что я разделяю непрерывную вашу озабоченность. Вы морщитесь, когда он говорит, с интонацией заправского кутилы: «Ай спасибо», – музыкантам и цыганам или мне, добродушно: «Пей, профессор», – и скомканная им стофранковка, на лету виртуозно подхваченная продолжающим потеть скрипачом, лишь болезненно вас раздражает, хотя в обычном, спокойном состоянии вы были бы терпимей и милей. Желая вас немного развлечь и перед вами заодно порисоваться, Арман Григорьевич стал нам рассказывать о последних, им предпринятых делах, о восхищенном одобрении приятелей, о раскаяньи, о зависти врагов, о патетической с ними борьбе – он из числа тех «наивных эгоистов», которые, с кем-либо встретившись, занимают только собой растерянных своих собеседников, в несносной ребяческой уверенности, что и других это страстно волнует. Такие ослепленные собой болтуны попадаются во всяком кругу – среди политиков,
