тебе?
– Заварим, пока никого нет.
– Если мать узнает…
– Это если узнает. А откуда она узнает? Мы кружки помоем и она не догадается.
– Тут головы мертвые, – вздохнул я, – а тебе лишь бы поесть.
– Война войной, а обед по расписанию, – повторил отцовскую мудрость Федя. – Не нуди, давай лучше какао попьем.
– Его же варить надо.
– Зачем? Кипятком зальем и все дела. Кисель же так делали.
Кисель Федька спер в столовой и мы его три раза пили, пока мать не нашла во время обыска. Кисель отняла (отец его выпил потом), а нас долго секла шнуром кипятильника, за то, что не поделились добычей с родителями.
– Сам погибай, – приговаривал держащий нас отец, – а родителей выручай. Запоминайте, дети мультфильмов. Так их, так, Галя, шибче, шибче, поддай газку.
И голосом Матроскина говорил нам:
– Неправильно ты, Дядя Федор, бутерброд ешь. Надо колбасой на язык класть, так вкуснее. Лупи, Галина, пусть знают вкус павидла.
Только начавшиеся по телевизору «Спокойной ночи малыши» прекратили избиение. Отец старался никогда не пропускать Филю со Степашкой и Каркушей.
– Еще раз повторится такое, – сворачивая кипятильник, тяжело дышала мать, – и задушу этим проводом, как шелудивых котят.
– Котят топят, – со знанием дела сказал от телевизора отец.
– Сначала придушу, а потом утоплю, – кивнула мать.
Вообще, от Романиных осталось довольно много еды: подпол на веранде и подвал в саду были забиты картошкой и банками с огурцами, помидорами и грибами.
– Харчами мы на первое время обеспечены, – сказал в первый день переезда отец, довольно потирая руки, – до зимы продержимся, а там видно будет. Еще и огород посажен, с зеленью да картошкой будем.
– Знаешь, мне странный сон приснился, – прихлебывая из кружки горячий какао, начал я.
– Бом-бом-бом, – громко пробили старые настенные часы.
Мы вздрогнули, а Федя от неожиданности облился какао. За неделю, прожитую в доме, часы били первый раз.
– Чего это они?
– Не знаю, – я встал со стула и подошел к часам. – Интересно, кто их завел? Они же стояли.
– Может, папка?
– Не знаю.
– Или милиционеры.
– Зачем?
– Откуда я знаю? – брат попытался оттереть какао со старой отцовской рубашки. – Не стирается… – растерянно посмотрел на меня.
– Теперь нам хана! Говорил же, не надо нам это какао!
– Не ной, ты вечно ноешь. Сейчас постираем. На солнце быстро высохнет.
Взяли в ванной мыло и пошли на огород: вдоль стены дома стояли большие железные бочки, в них грелась на солнце вода для полива грядок. Стирали, терли мылом, пытаясь убрать предательские коричневые пятна. Повесили мокрую рубашку на бельевой веревке возле подвала.
– Не боись, высохнет, – Федька в свисавшей как ночнушка растянутой отцовской майке сидел на пеньке, – никто и ничего не узнает.
– А если не высохнет?
– Ну… скажем, что случайно, об дерево испачкался.
– Не поверит