где находится родной дом. Может, его уже давно нет?
– Поздно, – роптал он, – слишком поздно. Толик, давай пораньше.
Отец, такой неизвестный и далёкий, положил трубку. Он любит меня, я в этом почти уверен. Очередные броски неуловимых мыслей клубящейся пустоте…
В ответ мне сразу грянули струны, вернее не струны, а соседи дали понять, что они проснулись. Играла их любимая песня, звучащая сейчас из каждой щели; песня от группы с хроническим алкоголиком в виде фронтмена. Да-да, про ваш музыкальный маразм всё понятно, дорогие соседи. Глинка, Мариинка, Ван Гог, Сартр, Мухина, Верхарн – просто набор букв и звуков. Я достаю из широких штанин, свой боди-позитив, напомаживаюсь феминизмом и борьбой за права меньшинств. Что там ещё сейчас модно? Деградация современного человечества в том, что вместо придумывания культурных и контркультурных явлений, они создают новые бессмысленные названия для старого. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под одноглазой луной. Если эта шлюха ещё раз споёт припев отвратительной песни, я разгромлю здесь всё, я уничтожу этот сраный мир, во главе которого стоит общество, спящее вечным сном.
Какие бы дела себе на сегодня выдумать? Когда денег нет, всё усложняется и облегчается разом. Количество паттернов поведения сокращается, а соблазны отпадают сами по себе. Если не хочешь голодать, то уж придётся немного поступиться желаниями.
На меня уставилась икона преподобного Сергия Радонежского. Не знаю, с каким он чувством на меня смотрит, может, как на великого грешника, а, может, что-то видит во мне особенное. Но мне почему-то показалось, что преподобный навострил на меня взгляд, как на Анатолия Бодрина, не больше и не меньше. Забавно было бы писать иконы, как стереокартинки-переливалки. С одной стороны, посмотришь: преподобный радостно одобряет все твои поступки, а с другой: хмурится, суля вечное адское пламя. Не важно. У меня простая икона Сергия Радонежского. Её мне подарил отец, чуть ли не единственный вещественный подарок от него. Каков подарок! Вообще, иконы меня всегда пугали. По крайней мере, православные. Западные, из тех, что видел, скорее вселяли покой, а наши – страх. Когда я был помладше, и мы с отцом приезжали в Москву на выходные, вместо ужастиков в кино, я просил его сводить в Третьяковскую галерею на первый этаж, где иконы тринадцатого века и позднее. Троица Рублёва чудесна; чего не скажешь об остальных ликах от неизвестных иконописцев. Подарок отца, Сергий Радонежский был ничего. Его не назвать вселяющим страх, но и покоя икона дарила примерно столько же. Здесь было непостижимое и трансцедентальное, неосознаваемое вперемешку с человеческим. Классная борода, преподобный.
Задумался о природе страха в православии. Тот вид конфессии, что есть сейчас – действительно отражение русского духа. Или он уже так обмельчал, что справедливее было бы его назвать русским душком? Не важно, как не назови, а смысл не поменяется ни на йоту, только найдётся больше обиженных. Допустим, тот же страх и строгость в обрядах. Определённый