нажитые в обход закона. На излете советской власти – если говорить не о бытовой, а об организованной преступности – мишенью криминала были валютчики и фарцовщики, подпольные коллекционеры и антиквары (впрочем, легальных не существовало). При российской власти деньги перекатились в бизнес (тогда довольно «серый» по своему устройству) – и тут же последовала смена объекта. И вот обеление бизнеса, к которому так долго призывали чиновники, свершилось: трудно взять бандитскую долю с предпринимателя, осуществляющего платежи по безналу, работающего «вбелую» и имеющего милицейскую «крышу», то есть, прощу прощения, охранную структуру. Но к этому времени «в тени» оказались чиновники.
Очень может быть, что попавшие недавно под пули владикавказский мэр Караев или самарская судья Дроздова пылись эту тенденцию преломить. Но сама тенденция очевидна: успешная чиновничья карьера в России неизбежно приводит в сумрак. Российский бизнес обелялся по причине контроля со стороны государства и усталости от «черного нала». Кто, спрашивается, в России проконтролирует государство, если выборы губернаторов отменены, прочие трудно признать свободными, а критику госустройства, как показывают суды над блогерами, легко можно признать призывами к насилию?
2008
РЫНКА НЕ БЫЛО И НЕТ
Мой приятель, инвестбанкир, в ответ на «как дела?» к привычному «рынка нет» неожиданно добавляет «да, собственно, никогда и не было».
– Понимаешь, – учит меня основам ремесла человек, заработавший свой первый миллион в 25 лет, – смысл игры на фондовом рынке не в том, чтобы предугадать колебания курса. А в том, чтобы вложиться в хороший бизнес, который недооценен. То есть не выиграть, а заработать.
– Что значит «хороший бизнес»? – спрашиваю я.
– Во, начинаешь врубаться! – радуется он. – Хороший бизнес – это бизнес, который производит востребованный продукт. И это бизнес, который технологически хорошо отлажен. Как говаривал Уоррен Баффет, следует покупать акции тех компаний, которыми сможет управлять идиот, потому что рано или поздно это случится. А Баффет заработал сорок миллиардов! Для этого и открывается информация о компании перед IPO, чтобы инвестор мог ее оценить…
– Ну? – говорю я, еще не понимая, куда он клонит. – У нас то же самое. Но те, кто вложились в акции Сбера, потеряли 80 %…
– Если бы Сбер был в Европе или США, с ним было бы все ясно: низкотехнологичный рилейловый банк, ориентированный на беднейший, к тому же исчезающий слой. Но мы в России. А в России я в 2003-м вложился в самую лучшую, технологически безупречную компанию, производящую сверхнужный продукт. Знаешь, как компания называлась? «ЮКОС»…
– У нас сильны политические риски, – вздыхаю я.
– Опять не догоняешь, – вздыхает приятель. – Политика – это выражение экономики. У нас нет рынка. И не было. Наша политика означает, что экономика в России устроена так: своим можно все, а чужим ничего. Царь, опричнина, крепостное право. Поищи рынок при Екатерине! Что, был?! Там фавориты вместо рынка были. А