лапоточках, подпоясанной простой веревкой рубахе и накинутом на плечи тулупчике. Не обращая внимания на ошарашенные взгляды, он подошел к вытаращившемуся радисту и буркнул:
– Отворяй.
Подчиняясь непонятному приказу, гитлеровец вскочил и открыл дверь. Домовой нерешительно замер на пороге, а затем с закрытыми глазами сделал первый робкий шаг. Ему казалось, что он движется сквозь густое месиво, словно какая-то сила не пускала его вперед, тянула назад, в дом, туда, где было его место. А может, она так оберегала маленького домового от того, что ждало его в нескольких шагах от дома. Решившись, Кузьма открыл глаза и замер: недалеко от порога…
– Машенька, что же ты творишь такое, а? – изо всех сил преодолевая густой, как кисель воздух, Кузьма двигался вперед. − Ты пошто босая? Я же говорил тебе, беречься надобно, простудишься ведь, вон ноженьки как побелели-то. И не лежи на сырой земле, чай, сентябрь на улице, землица холодная. Ручки, поди, тоже стынут. Машенька… − Домовой наконец добрался до девочки и заботливо укрыл ее тулупчиком. − Ты что это молчишь, не узнаешь? Это же я, твой Колокольчик. Девочка моя, поднимайся, пойдем в дом, я тебе и ноженьки, и ручки разотру, чайку заварю малинового, ты у меня быстро согреешься. Машенька, вставай, вставай, еще и на мокрое легла…
Кузьма осекся, с ужасом глядя на медленно растекающуюся красную лужицу.
– Машенька… − Он посмотрел в широко открытые синие глазенки: − Да пошто вы не убегли-то, я ж говорил! Ай ты, Господи, что наделали, нелюди проклятущие! Машенька, ты хоть посмотри на меня… А за шапку не переживай, я тебе и десять таких принесу, ты только вставай, слышишь, девочка моя, вставай… Машенькааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!
Резкий порыв ветра зашатал дом, со скрипом рухнула печная труба, печально прозвенев, из окон повылетали стекла. Домовой почувствовал, что ему стало тяжело дышать, а по лицу, скрываясь в густой бороде, потекли горячие слезы.
– Я всегда буду с тобой, Машенька, всегда, − с трудом прошептал он.
Гитлеровцы, что-то выкрикивая, лихорадочно повскакивали из-за стола. С ненавистью глядя на пьяные рожи, высунувшиеся в пустые оконные проемы, Кузьма, подняв руки вверх, прокричал:
– Я убиваю себя!
Прогремел гром, треск ломаемого дерева заглушал вопли ужаса. Яркая молния ударила в крышу, раздуваемое порывами ветра, взметнулось огромное пламя, нестерпимый гул нарастал… и вдруг наступила тишина. На месте дома осталось только выжженное пятно, исчезло все – и расшитая немыслимыми узорами шапка, и грязные сапоги, посмевшие ее растоптать.
***
Тихое деревенское кладбище. На крохотном могильном холмике каждую весну у изголовья вырастает один единственный цветок: ярко-синий колокольчик. Он стоит, не шевелясь, его не беспокоит ветер, ему не досаждают ему птицы, с весны по осень, каждый день и ночь по нему катятся капельки росы, похожие на маленькие слезинки.
Я всегда буду с тобой, Машенька, всегда…
Страшное поле
Июль. Полдень. Разморенная природа, тихо посапывая легким ветерком, спала.