у маяку. Мы садились на мягкий ковер из жухлых сосновых иголок на краю рыжего песчаного обрыва и смотрели, как солнце сползает все ниже к линии горизонта и тонет в морских волнах.
– А давай я завтра не пойду в школу? А давай я буду ходить только по средам и пятницам, когда рисование? – канючила я. Стоял сентябрь, и память о вольных летних днях была еще слишком живой. – Ну почему нельзя? Почему? Почему?
Мама рассмеялась. – Потому что дай тебе волю, ты вообще не станешь учиться!
Дальше мы молча ели мороженое, думая каждая о своём. Я тогда постеснялась сказать, что она не права. У меня была детская мечта – стать ветеринаром. Кто, в конце концов, хотя бы раз не мечтал им стать? Я знала, что для этого нужно хорошо учиться и поступить в институт. Я бы ни за что не бросила школу, даже если бы мне позволили целыми днями носиться с Ларионом по поселку на велосипедах. Но ведь по-настоящему выбрать не было позволено – ни тогда, ни сейчас.
Я верчусь у зеркала в дверце шкафа, борясь с длинной бежевой юбкой, которую бабушка купила к школе. Если оставить резинку на талии, подол будет подметать землю и в нем недолго запутаться. Если подтянуть до самой груди – видно щиколотки, но в целом тоже смотрится нелепо. Так и эдак плохо, но бабушка сказала, что я уже взрослая и «должна одеваться, как приличная интеллигентная девочка». Выбрать другую юбку я не могу. Без скандала.
Новые туфли с зауженными носками давят, как средневековый пыточный инструмент. Раньше я не носила каблуки. И сейчас бы не носила. Но бабушка сказала…
Бабушка считает, что именно одежда делает из девочки девушку, которой, по ее мнению, в семнадцать лет давно бы пора стать.
Я ныряю в самую свободную блузку, которую можно отыскать в шкафу, чтобы прикрыть резинку юбки, натянутую почти до самого лифчика. Надев очки, на кривых ногах в туфлях-тисках отхожу чуть назад, чтоб рассмотреть наряд целиком. Вылитая семидесятилетняя Галина Степановна – наша учительница литературы и русского. С беспросветным разочарованием упираюсь спиной в ковер на стене. Из него вылетают пылинки и кружатся в прогретом за день воздухе комнаты. В углу, как будто издеваясь, лежит куча одежды на стирку – джинсовые свободные шорты, грязные просоленные футболки, удобные сандалии на липучках. Только сегодня утром я разобрала сумку, с которой приехала из персиковых садов, где подрабатывала весь месяц.
Персики в наших местах считаются поздними и окончательно созревают только в августе. С бархатистой кожицей, почти полностью бордовой, иногда с рыжим бочком. Именно к концу лета персик становится мягким, кожура сползает от малейшего прикосновения, обнажая мякоть, сочную, сладко-медовую. Горе-фермеры не спешат нанимать на сбор урожая людей и тем более, упаси господь, платить им зарплаты. Зато с радостью зовут школьников и студентов. Дают кровать в бараке двадцать человек, кормят кое-чем три раза в день и даже подкидывают пару грошей за каждый собранный ящик.
«На персиках» хорошо. Никаких условностей, не как в школе. Вставали до рассвета, умывались на улице над ведром, шли в сады, чтобы поработать до того, как солнце приблизится к зениту и станет убивающе-горячим. Все одинаковые: в шортах, сандалиях, футболках, которые пахнут потом вперемешку с солью от морского воздуха. С нечесаными волосами, собранными кое как. Все – и мальчики, и девочки. Одинаково высоко взбирались на самые верхушки деревьев, вешали ведерки на железный крюк, ели персики прямо во время работы, да так, что липкий сок стекал по руке до самого локтя, таскали тяжелые ящики. После обеда – на пляж, пока солнце не сядет и не станет прохладно.
Я ездила «на персики» с четырнадцати лет. Лариона не пускали родители. То у него астма, то он на диете, то простыл, то аллергия. В этом году отговорки кончились, в последнее школьное лето перед взрослой жизнью они сдались – и мы поехали наконец вместе.
До самой ночи мы валялись на деревянных шезлонгах, глядя в чернильное небо, называя созвездия, выискивая спутники. Лар указывал на север. – Поступлю и уеду в Питер. А потом женюсь! А ты?
Я пинала его в бок, надкусывая персик. – И я, наверное. Бабушка говорит, что все там будем.
– Где? В могиле что ли?
– В браке…
***
Бабушка сидит на кухне, водрузив планшет на столе перед собой. Она купила его с рук на радиорынке и все еще осваивает. Ба нажимает на экран не спеша, аккуратно, прицельно и только одним пальцем. Задумавшись, она по привычке касается этим пальцем кончика языка, как если бы собиралась перевернуть страницу бумажного журнала.
Мать сидит на табуретке вполоборота и курит в окно.
Я, стараясь не цокать каблуками по деревянному полу, обхожу бабушку со спины и заглядываю через плечо в экран. Там открыт мой электронный дневник.
– И что же ты хочешь увидеть? Год не начался даже, нет там ничего.
– Ну знаешь, больше верь своим очам, нежели чужим речам. – бабушка снимает очки и они виснут на веревочке у нее на шее. Она откидывается на спинку стула, поворачивая голову к матери. – Вениаминовна письмо прислала.
– Денег хотят? – хмыкает не поворачиваясь мать и выпускает в окно сигаретный