Вдруг в ране пуля.
Седой прибалт вздохнул, обиженный недоверием, и, шаркая пятками, побрел к саквояжу. Евграф как раз успел скинуть рубаху, когда на столе появился грубоватый пинцет.
На обратном пути к своей постели слуга еще забрал так и валяющийся среди тарелок револьвер. А я-то все гадал, чего это Безсонов туда косится.
– Астафий Степанович, не в службу, а в дружбу: посмотрите, где там Матрена с тряпками.
Гигант неожиданно резво, для его-то комплекции, вскочил и выбежал из избы. А Гинтар, демонстративно проводив сотника глазами, достал из коробки мешочек с капсюлями и принялся надевать их блестящие головки на запальные трубки барабана пистоля. Чем немедленно вогнал меня в краску. Знатный из меня воин! Собирался воевать с бандой душегубов не снаряженным для боя оружием! Хорошо, хоть перед казачьим офицером не оконфузился.
– Спасибо! – шепнул я старику, дождался величественного кивка и теперь мог наконец заняться раной Кухтерина: – К свету повернись. Ни черта же не видно!
Тяжелая пуля, прежде чем попасть в левый бок возницы, прошедшая обе толстые, обитые кожей деревянные стенки кареты, сильно потеряла в силе. Преодолев последнюю преграду – толстую овечью шкуру шубы, бесформенный уже кусок свинца впился в спину чуть выше почки, под ребра. Где и застрял, завернув края рубахи внутрь раны. Доктор из меня тот еще. Раны сложнее фурункула вообще ни разу не видел. Но, на мой взгляд, ни один внутренний орган извозчика не пострадал. Печень вроде справа. А почки существенно ниже. Появись у меня хоть малейшие сомнения, лезть в страшную, со спекшейся кровью, черную дыру величиной с олимпийский рубль я бы не рискнул.
Нашлось аккуратно свернутое на краю вышитое полотенце. На него высыпал остатки хлеба, а в освободившуюся тарелку вылил водку из квадратного штофа. Гинтар с Евграфом даже охнули от возмущения, когда я в эту чашу пинцет запихал.
Вернулись сотник с Матреной. Казаку приказал крепко держать возницу за руки, а повариху отослал за иголкой и ниткой. Решил, что такую рану однозначно нужно шить.
Света не хватало. Скачущий в сквозняках огонек свечи только пугал воображаемыми подробностями ранения. Тряпье, с барского плеча пожертвованное хозяйственной женщиной, выглядело каким-то серым и оптимизма не внушало. Выбрал самую белую тряпицу и ее тоже замочил в спирте. Зря, что ли, пил эту бормотуху?! Спиртяга слегка разбавленный. Градусов под семьдесят – восемьдесят. Для моих целей – самое то. А для употребления внутрь у Дорофейки, поди, еще сыщется.
– Ложку в зубы зажми и терпи, – внутренне содрогаясь от ужаса, твердым голосом приказал я и отважно потер рану сочащейся водкой тряпкой. Под материей легко прощупывался колючий краешек пули.
Кухтерин что-то промычал, но слов я не разобрал. На всякий случай сказал:
– Терпи, казак! Атаманом будешь!
И взялся за пинцет. Черная корочка приподнялась – и стало понятно, за что хватать и куда тянуть.
– Крепче, Степаныч! – рявкнул я и, зажмурившись, изо всех сил дернул пулю наружу.
Граммов сорок, не меньше, звонко шмякнулось