Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории
Уильям Блейк поэтически называл Лондон «безграничным» или «духовным четверояким Лондоном вечным». Авторитетному биографу Лондона П. Акройду принадлежат выразительные строчки о городских реалиях XVIII столетия: «а далее протирался Лондон с мешаниной кривых и извилистых узких улиц, тесных, мрачных и длинных переулков, вонючих тупиков, темных и угрюмых дворов и затхлых задворок. Это был еще… старый Лондон, не ведавший хваленого смягчения нравов, которое наметилось только в последние годы XVIII столетия. Отрубленные головы преступников все еще украшали Темпл-Бар, биржа все еще привлекала толпы зевак и являлась публичным зрелищем, солдат все еще прилюдно избивали батогами»[173].
В 1751 г. Генри Филдинг сравнивал «Лондон и Вестминстер с пустынями Африки и Аравии так как многочисленные предместья, темные аллеи, переулки, дворики – идеальное место, чтобы совершать преступления, а затем скрываться от правосудия подобно диким зверям»[174]. Здесь надо сделать ремарку, что «идеальным» Лондон делала далекая от совершенства система уличного освещения. Французский мемуарист и путешественник Г. Миссон, посетивший Англию в конце XVII в. отмечал, что в каждом десятом доме в Лондоне установлены лампы из толстого стекла, изобретенные Э. Хеммингом[175]. Они горели с вечера до полуночи с каждого третьего дня перед полнолунием и до шестого после новолуния. В качестве топлива использовались растительные масла и китовый жир. Миссон не упомянул важного обстоятельства, что счастливые домовладельцы облагались довольно высоким прогрессивным налогом, превращавшим элементарную безопасность в труднодоступную роскошь. Когда в 1717 г. Хемминг потерял патент, по ироничному замечанию Ф. Макклина, лондонская преступность более чем на три десятилетия погрузилась в кромешный мрак во всех смыслах. «Респектабельные буржуа превращали свои дома в неприступные цитадели с “гарнизоном” слуг и выходили вооруженными до зубов на сумрачные улицы, кишевшие бесчисленными лежбищами и притонами, в которых розыск преступников был столь же затруднителен как поиск иголки в стоге сена»[176].
Преступление было одним из факторов, создававших социокультурную реальность, которая воплощалась в материальной форме реальных человеческих взаимодействий и отражалась в письменных источниках: материалах судебных заседаний, периодических изданиях, дневниках, записках путешественников, автобиографиях, произведениях художественной литературы. Работа с этими текстами предполагает учет «нарративных условностей конкретного времени и находящихся в употреблении риторических приемов и неизбежных умолчаний»[177]. На наш взгляд, их ценность заключается не только в содержащихся в них сведениях по истории преступности и развития уголовно-исполнительной системы XVIII в., но и в том, что они являются своего рода ключом к пониманию психологии преступления как точки зрения их непосредственных акторов, так и через призму литературной