армия стремительным ударом отбила Харьков, этот человек не успел уйти со своими новыми немецкими хозяевами. Хорошо представляя себе свою участь, он спрятался в подвале одного из взорванных еще в сорок первом зданий, где и просидел, как крыса, больше двух месяцев, выбираясь на воздух только по ночам и питаясь неизвестно чем. Все это время переводчик бережно хранил на груди составленный начальником гестапо документ, хотя прекрасно понимал: за такую бумажку коммунисты его даже судить не станут — расстреляют на месте.
Кроме следователя и переводчика в маленьком кабинете находились двое солдат и тот самый старик, схваченный утром фельджандармами. Он при всем желании не смог бы подняться: лежал на деревянном полу щекой в лужице собственной крови. Хойке вопросительно взглянул на солдат, один из них тут же пнул старика носком сапога в живот, другой окатил водой из жестяного ведра. Старик очнулся, застонал, перевернулся на спину, увидел возвышающегося над ним старшего офицера, протянул к нему руку, попытался что-то сказать. Но лишь выдавил из себя звук, похожий на детский плач.
Хойке вздохнул.
— Что тут у нас, Швабб? — спросил следователя, заранее зная ответ.
— Молчит, — ожидаемо отрапортовал следователь, тут же поправился: — То есть говорит, конечно…
— Ничего не знает?
— Именно так, герр гауптштурмфюрер!
Хойке покосился на переводчика, в отличие от следователя оставшегося на ногах. Жестом велел ему выйти, то же самое приказал солдатам, а когда за ними закрылась дверь, прошелся по кабинету, переступив при этом через мокрого стонущего старика.
— Ничего он не знает. В этом, Швабб, можете не сомневаться.
— Я уже понял, герр гауптштурмфюрер.
— Плохо.
— Что плохо?
— Все плохо, Швабб. Все.
Жалости или чего-то похожего к задержанному русскому старику начальник гестапо не испытывал. Сам Хойке пользовался репутацией полицейского, для которого наиболее действенным методом расследования является страх. Давая команду брать в разработку очередного подозреваемого, он сразу велел применять третью степень устрашения, независимо от того, чего хочет добиться в результате. Вопросы в подобных ситуациях вообще можно не задавать: если арестованный выдерживал первый натиск, он либо крепкий орешек, и тогда Хойке самому становилось интересно, либо — случайный человек, ошибка в объекте, невиновный.
Впрочем, невиновный — не то слово, которое устраивало начальника харьковского гестапо. Виновны все. Только каждый — в своем, степень вины разная, так что здесь скорее подходило другое слово — непричастный именно к тому делу, по которому арестован.
Вчера, работая с пойманным радистом, Хойке лишний раз доказал себе и остальным действенность собственных методов.
— Давайте еще раз, Швабб. Как этот тип оказался рядом с партизаном?
— Если русский, бросивший гранату, — партизан…
— Швабб,