кроватях. Она так вдумчиво спрашивала, вникая в сознание и подсознание собеседника, что пришлось сформулировать цельную развернутую картину собственного мировоззрения, которая до того была неясна и самому. Потом выяснилось, что умения этой дамы были отточены почти профессионально – она была содержанкой какого-то латышского бонзы.
Эта разница потенциалов ума, замечательных подчас разговоров и беспробудного блуда вокруг заставляла дрожать потаенную внутри жилку. И еще московская недозима, от которой я отвык на вьюжных просторах между Волгой и Уралом. Низкое небо светлело на несколько часов (с фонарями было скудно), слякоть, мокрые ноги (дворников-татар тогда уже не было, а дворников-таджиков еще не завозили). А дома ждали жена и две маленькие дочки, пока я здесь неизвестно чем занимался. И если бы тогда вознамерился дальше делать московскую карьеру, то пришлось бы, казалось, заниматься чем-то еще более противным.
В одном отделе со мной проходил практику в «Комсомолке» ее будущий главный редактор (а ныне – главный редактор «Российской газеты»), а тогда студент Казанского журфака. Поразило, что двадцатилетний, примерно, пацан так практично размышляет о полагающихся пайках и спецполиклинике (позже и я в «Российской», еще до прихода нынешнего редактора, попал в пациенты «кремлевки», правда, ненадолго и не загадывая заранее).
И вот вдруг среди ночи, втащив через окно (мимо вахтеров) знакомую девушку с ее кавалером, пришедшими в общагу ВКШ на «продолжение банкета», я остановился на лестнице напротив пожарного гидранта. За стеклом с красной надписью брезентовый рукав вдруг показался мне выражением цинизма. Серый сытый удав-бездельник, на котором написано: не трогать! И я ударил кулаком по стеклу! Шрам еле виден до сих пор, но жилка дрожать перестала. А ненавистная тогда ВКШ через несколько лет сыграла, надо надеяться, благую роль – и не только в моей судьбе. Впрочем, до моей публикации стенограммы беседы опального Ельцина с ее студентами надо было еще всем нам дожить.
3
Выли гудки, парторг редакции, он же сачок-фотограф, отвернувшись от собранного на траурное заседание коллектива, всматривался в гудящую заоконную тьму, а мне тоже было невесело. После смерти вождя в нашей стране может начаться все, что угодно. А началась предперестройка. Андроповщина: с водкой, получившей прозвище «коленвал» из-за пляшущих букв на этикетке, с облавами на «дезертиров с трудового фронта», посмевших в рабочее время пойти в кино, и с первыми открытыми разговорами о коррупции.
Мы даже обрадовались, стало возможным меньше кривить душой, больше соответствовать собственным представлениям о профессии. Вмешиваться в то, что не нравилось: писать о бардаке на производстве, о низком качестве продукции – и все это не навешивать на прямых исполнителей, а говорить о непорядке в организации труда. Революция! Под эти разговоры мы и совершили подрывной акт. Заслали стажера Женьку Воробьева грузчиком