бросил к своим ногам ношу и порылся в карманах.
– Он начался позавчера ночью, когда мы вышли из монастырского погреба, закончив допрос. Помню, устал я жутко, голова болела от тяжелого запаха этого детины, он просто как загнанный конь вонял, пены у рта не хватало. Думал помру там, поэтому выйдя на свежий воздух я задрал лицо к небу, и дождь только начинался, лицо за несколько секунд стало мокрым. Но я был этому рад, чего не могу сказать сегодня. Солнышко бы не помешало. К следующему утру началась гроза, похуже чем в день казни. А значит, – он вздохнул с облегчением, выковырнув из своей сумки кремень, – шел он два дня. Странно, что ты не помнишь. Осталось совсем мало масла, если он будет лить еще пару дней, то нам придется искать ночлега в отапливаемом доме, просится к охотникам или в деревни на ночлег, как бы тебе этого не хотелось. Кстати, до сих пор не понимаю, почему ты предпочитаешь ночевать под открытым небом.
Я промолчал. Мартину было не понять как вообще можно было путешествовать в одиночку, спать под звездами и тащить за собой из вещей лишь сумку на боку, а не телегу плюс говорливого помощника, от которого не отвязаться вовек. Стараясь отвлечься от трещания Мартина, возившегося с мокрыми дровами для костра, я тщетно пытался вспоминть имя судимого нами здоровяка. Но оно выскочило из памяти, что происходило со мной в последнее время все чаще. Насыщенные событиями дни, бессонные ночи и бесконечные разговоры Мартина утомляли меня не меньше, чем несколько дней в пути. Решив, что именно это и является причиной провалов в памяти, я немного успокоился и прислушался к словам Марти. Как всегда ни о чем, ему лишь бы говорить. Неожиданно имя само всплыло в памяти. Когда не ждал и перестал пытаться. И теперь очень сильно захотелось забыть его, стереть из памяти. Как и всю последнюю неделю, что мы провели в Предлесье.
Мы направлялись в Зеленую долину с поручением от понтифика. Узнав, что они с Мартином направляются через Западный Удел, письмо отдали им, велев беречь как зеницу ока. В то время они находились в монастыре своего ордена, располагавшийся на самом юге, на границе, поэтому согласились отвезти его епископу Удела. Что было в том письме знал только глава ордена и сам понтифик. Запечатанное сургучной печатью и перевязанное лентой, оно лежало в моей сумке, которую я носил на боку и снимал, когда ложился спать.
Мартину удалось разжечь костер. Я присел поближе, снял плащ и развесил на ветках в надежде что он хоть немного просохнет, Мартин сделал то же самое. Он расседлал коня, дав ему возможность отдохнуть от бремени телеги, которую тому приходилось тащить не первую неделю за собой. Мартина удручало ехать не верхом, а управлять телегой, но пока мы не избавились от груза, он молча сопел и каждый раз терпеливо запрягал коня, с некоторой завистью поглядывая на меня, ехавшего просто верхом чуть впереди. Я же снимать седло с коня на ночь не стал. Посреди пустынной дороги, у самой кромки густого леса, можно было ожидать чего угодно и предпочитал быть готовым как можно скорее покинуть стоянку в случае опасности. Для нас никогда не существовало