на своих крепеньких ножках, а дальше ее несла Ассунта.
Втайне Ассунта боялась встречи с мужем. Она – вот кошмар – не помнила его в лицо. Под предлогом развлечь Стеллу, что устроилась у матери на бедре, Ассунта пела ей песенки; но то был способ самой не разреветься. На железнодорожной станции толпились женщины и старики, почти все в черном. Дожидаясь поезда, Ассунта водила Стеллу по мощеной площади, нависавшей над долиной, – казалось, с площади очень удобно вести военные наблюдения. Мать и дочь заглядывали в мастерские и лавочки, и Стелла лепетала вежливо, как ее научили: «Buon jurno». Растроганные лавочники посмеивались и называли девочку умницей, Господом благословленной.
Поезд прибыл вскоре после того, как в церкви Святой Марии отзвонили десять утра. Поезд шел всю ночь и целый день и целую ночь накануне, из Триесте в Рим, затем в Неаполь, и на каждой станции останавливался, высаживал пассажиров и выгружал гробы. Последних ветеранов он довез наконец и до Калабрии, самого отдаленного от военных действий региона. На перрон вышли уроженцы Феролето, Пьянополи и бесчисленных мелких деревушек. Ужас вновь охватил Ассунту: который из этих мужчин – Антонио? Каждый солдат подходил под характеристики ее мужа, но ни один не выглядел в точности как ее муж.
Неизвестно, сколько бы Ассунта простояла, таращась на толпу, если бы находчивая Розина не выкрикнула домашнее прозвище Антонио:
– Тоннон!
Через минуту к ним уже двигался человек в форме. Не тот Антонио, с которым Ассунта венчалась, а словно бы его тощий старший брат. Черты лица у этого, нового Антонио заострились, и справным его сейчас уже никто не назвал бы. По крайней мере, на лице, шее и руках не было шрамов; а вечно шелушащиеся верхние краешки ушей (последствия обморожения) едва ли стоило принимать в расчет.
– Антонио, – произнесла Ассунта. Попыталась улыбнуться и вдруг зарыдала. В войну, вспоминая мужа, она не думала о нем как о красавце – но вот он перед ней, настоящий красавец, живой, невредимый, даром что отощал, а в янтарных глазах тлеет темный огонь. Муж к ней вернулся – при таком-то количестве вдов! Да простит ее Господь за то, что она радовалась отсутствию Антонио.
Он расцеловал ее в щеки – сначала в левую, затем в правую. Больно кололась многодневная щетина. Он спросил о Стелле:
– А это моя дочь?
И приложился к ее щечке и произнес веско:
– Маристелла, дочь моя.
Девочка отвернулась, спрятала личико на материнской груди. Розина засмеялась, потянула Антонио за рукав – дескать, а свояченицу поцеловать разве не надо?
– Стелла просто стесняется. Не привыкла, – объяснила Розина зятю. – Она тебе очень рада. Так ведь, звездочка моя? – (Стелла покосилась на тетушку, однако на отца глядеть явно не желала.) – Ты, Тоннон, у нее все утро с язычка не сходил. Только и слышно было: нынче я увижу папочку, где мой папочка. Верно я говорю, Стелла?
Верно, еще бы. Обычная тетушкина спасительная ложь.
Как семья, все трое – Антонио, Ассунта