крикнул я и ринулся к балкону.
Двенадцатый этаж. Никто не успел ничего понять. Я уже висел, крепко сжав руками холод железных перил. Я не хотел кончать жизнь самоубийством, тем более делать это демонстративно. Но в тот момент я вдруг в одну секунду был готов просто умереть. Вот так глупо, непонятно, абсурдно и некрасиво. Кому и что я мог этим доказать? Никому и ничего. Как и любое самоубийство, эта выходка ничего бы не изменила. И я отчетливо понимал это тогда. Кроме, пожалуй, одного – вместо веселого задора и пьяной пустой болтовни головы наполнились бы непонимающей тишиной. Как так? Вроде бы секунду назад все было хорошо, а тут раз и мертвый Вовка на асфальте. Ради этого чистого и честного момента я готов был разжать посиневшие пальцы. Было плевать. Ведь я был пьян. Вдруг захотелось испортить всем праздник, бросив свое молодое тело на твердый ночной асфальт. Это был порыв. Когда я висел, в голове моей летели безудержные, туповатые от выпитого мысли: «Отпусти перила. Просто отпусти и всё. Всё закончится. Всё… Всё… Нет…» (в реальности пронеслись секунды). Прохладный осенний ветер вмиг охладил мое горящее естеством тело. Я глянул вниз. Было высоко. Там ночь, темно-серый асфальт и более ничего. Тут я почувствовал крепкие руки Димки; он с силой тащил меня наверх, матерясь и злобно скалясь. На балконе – визг, шум… Я растормошил их тогда на секунду. Я был рад Димке. Рад, что мне не пришлось самому лезть наверх. Сил было мало. Мог по дурости сорваться. Вот так спьяну уйти из жизни. Что бы я показал той «подруге»? Что бы она увидела? Размозженный мой череп и неестественно выгнутое переломанное тело, которое быстро прикроют и, затолкав в видавшую виды машину скорой помощи, переместят в кафельный морг. Потом закопают. И все продолжат жить дальше, лишь изредка поднимая рюмки за былого меня, пока не забудут окончательно. Я бы не принимал более участия в их жизни, не сказал бы тех тысяч слов, что сказал, не написал бы главных, не совершил бы тех глупостей, что были нужны, не испытал бы таких драгоценных минут счастья, не узнал бы свою Веру так, как я узнал ее потом.
После того, как я снова оказался в наполненной жизнью квартире, меня охватило ощущение всеобщего помешательства. Димка еле сдержался, чтобы не разбить мне лицо. Зря сдержался. Я курил. Дрожь поселилась в груди. Пытался улыбаться, сказал, что хотел просто пошутить. И даже на миг не сомневался в том, что не прыгну. Я-то знал, что на самом деле сомневался. Еще как! Ведь я был пьян, а это многое значит. Описывать опьянение нелегко. Слова, как их не складывай, непреодолимо трезвы, а я бывал пьян. И в этом состоянии существовал, изменял своим бытием мир, делал это так, как не сделал бы трезвым. Донести это состояние словесными конструкциями невероятно сложно, или вовсе невозможно. Пытаешься передать туман в голове, чистоту эмоций, нелепость поступков и слов, но все это разбивается вдребезги о трезвость черных букв, складывающихся в слова, а потом в предложения. И прочитывая написанное, поражаешься, насколько ты далек от того своего состояния и как же чертовски сложно адекватно понять неадекватность.
«Подруга», которой