прошу покорно изничтожить сошедших на берег самозванцев. Уважаю я, боярин, твою хитрость и ум, и посему, прости, привык не верить…
Шуйский тяжело задышал, наклонился вперед, заговорил протяжно, вкрадчиво:
– Бельский, брат мой во Христе, какие тебе, пёс, клятвы? Место свое нынешнее не забыл? А, впрочем, изволь, раз ты так уперся, дам. Охотно дам. Мне главное – жизнь драгоценного отрока Ивана Васильевича сохранить, ты же знаешь… Я не спасу – так злые люди, бояре, кому мать его, ее любовник и вся их клика были поперек горла, разорвут, растопчут.
Бельскому вдруг будто надоело играть в кошки-мышки. Он встал, протянул Шуйскому руки, разулыбался во всю ширь:
– Ну, смотри, боярин, смотри. Считай, убедил ты меня. Почти убедил. Утро вечера мудренее. Дай ночь мелочи продумать, да исполни одну маленькую-маленькую просьбу мою – о ней завтра скажу. И, считай, договорились. Нам, знать, дорога с Великим князем в Соловки и на чужбину, тебе в Москву блюсти покой страны. Так получается? А сейчас позволь просить игумена распорядиться о трапезе, а то, гляжу, ты так торопился нас защитить, что и не перекусил с дороги-то!
Шуйский хмыкнул, пожал протянутую руку, и переговорщики, натягивая на ходу одежу, пошли на воздух. Можно было подумать – старые приятели после разлуки спешат друг друга угостить чаркой в честь долгожданной встречи. На пороге Бельский придержал Шуйского за рукав:
– Скажи, ведь лодья та самая?
Шуйский осклабился:
– Она и есть. Догадлив. Вот ведь как лыко в строку пошло, князюшка…
Луч заходящего солнца дрогнул и погас, затемнив горницу.
Ко сну в монастырях уходят рано. Завершилась скорая трапеза, отпелась вечерня. Беспокойным сном уснул отрок Иоанн, свернулся на бараньей шкуре в прихожей и тонко засопел слуга его Истома, храпел в запертой снаружи горнице опальный Бельский, клевали носом охранники, затихли последние шепотки в кельях взбудораженной вторжением братии. И никто, кажется, не заметил, как несколько человек в красных единообразных кафтанах прошли в горницу Шуйского, вскоре вышли оттуда, сбежали по сходням к небольшому стругу, что покачивался на волнах Сиверского озера в глубокой тени монастырских стен, и бесшумно отчалили. Не в Москву, не в Соловки, а в сторону Белого моря, там, где стоит в глубине заповедных лесов поселение Святого Николая…
Прощались ранним утром, у монастырских ворот. Шуйский приобнял Бельского (седая борода прислонилась к чёрной), троекратно облобызал:
– Ну что, Иван Фёдорович, уговор?
– Поклянись сначала, как обещал, Иван Васильевич…
– Клянусь всеми святыми, что никто из морских людей, что придут на корабле, не готовит вашей смерти, клянусь, что и те, что отправятся с вами, и те, которых вы узнаете на всем вашем пути, не попытаются вас убить или причинить зло! Доволен? А?
– Пожалуй, доволен. Что же, уговор, Иван Васильевич. Но только