свет.
– Донат! Игнашка! – толкнул он дверь, но та не поддалась.
Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай Бог завалится кто ночью!
– Игнашка! – застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства. – Открывайте, детки!
За дверью ни движения, ни звука.
– Спят, поросята, – остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь еще не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!
Мисюрь нашарил ключ в кармане, с третьего раза вставил его подрагивающими пальцами в замок, повернул два раза и шагнул за порог. Сквозь три зарешеченных оконца падал свет внутрь комнаты от единственного во дворе фонаря. В полумраке он нашарил на стене выключатель, щелкнул торопливо, загорелась ослепившая его лампочка. Что-то в комнате заставило его насторожиться, что-то озадачило, он сразу и не понял. Стол, чистый посредине, обычно весь заставлен посудой, в книжках мальчишкиных, в разной ерунде. И ни одного стула, ни табуретки. Чем они здесь занимались без него? И кот не бросился в ноги, как обычно; тут же вспомнил он – и Жулька во дворе не лаяла, не мельтешила. Вымерло все, не иначе.
– Да где вы все? Прятаться задумали? – он шагнул в детский угол комнаты, где обычно спала на одной кровати ребятня, ухватился за край полотняной шторки на веревочке, рывком отдернул ее в сторону и замер.
Перед ним сидели на стульях два незнакомца. Один, безобразно толстый и лысый, щурился от света, постукивая кастетом в ладошку. Второй, болезненно худой и белый, поигрывал ножичком перед самым его носом. За их спинами, привязанный каким-то шмотьем к кровати, дергался Игнашка с заткнутым полотенцем ртом.
Мисюрь отпрянул назад, круто развернулся, но получил страшный удар в лицо и без чувств свалился с ног.
– Заждались тебя, папашка, – сплюнул на него худой, поднялся со стула, перешагнул через лежащего Мунехина и затворил за ним дверь. – Ты побережней с ним, Ядца. Ум вышибешь.
Толстяк хмыкнул, спрятал кастет в карман необъятного светлого парусинового пиджака.
– А чего он скачет, как козел?
– Папашка нам еще понадобится. А бегать он больше не станет. Не будешь, правильно я говорю? – нагнулся над Мунехиным худой.
– Он теперь долго думать будет, – сплюнул и Ядца на лежащего. – Ты бы его водичкой, Хрящ? Освежи.
– Это можно. – Хрящ повернулся к кровати, перерезал путы мальчишке, вытащил полотенце у него изо рта. – Ну-ка, малец, полей на отца вон из того чайничка. Да не шалить, а то я ему горлышко-то подрежу.
Хрящ защелкал ножичком перед лицом приходящего в чувство Мисюря, лезвие засверкало, запрыгало туда-сюда у глаз Мунехина.
Парнишка в одних трусах, согнувшись от страха, с заплаканным лицом поднес чайник.
– Лей, не жалей! – заржал Хрящ оглушительно. – Спасай отца, малец. И нюни утри.
Мунехину вода не понадобилась, он уже во все глаза смотрел на незваных