мои глаза, увидит боль, подойдет, скажет что-то ободряющее или, может, даже обнимет. Ведь я все еще ребенок, а он – мой духовный отец! И я хотел как лучше… Он безжалостно-мерным шагом уходил прочь, и я наконец заплакал.
Я вышел из деревни по безлюдной тропе и обратился к своему любимому простору, который привык называть Пустыней. Она пленяла каждый раз, когда я представал перед ней. Свободная безграничная стихия, такая тихая, но не безмолвная – а все будто бы шепчет путнику, нашедшему в себе смелость выслушать ее. Она предъявила мне свое величие, которое, я знал, целиком не обозреть никогда. Пустыня поистине прекрасна, когда ищешь в ней красоту, так раскована, так открыта тебе. Было еще прохладно (мне повезло со временем), я прибыл вкусить все лучшее. Она раскрылась передо мной, как не раскрывается перед изжаренным на солнце и измерзшимся под луной караванщиком, как она, наверное, не раскрывалась перед озабоченными своим спасением отцами, которых вел на Землю Обетованную Моша.
Я вспомнил озлобленное лицо раввина. Я должен взять ее в жены, он сумеет заставить. Соседи не поймут, если я откажусь исполнить его волю. В воображении рисовались их озабоченные лица, когда выяснится, что какой-то недоросток-сирота осмелился перечить воле самого!.. Сжатые комья страха и стыда перекатывались внутри от горла к животу через сердце. Я вновь и вновь представлял их осуждающие глаза и думал о том, что они со мной сделали бы в этом случае. Изгнали бы, а дом сожгли? Просто избегали бы до конца дней? Не выдали бы за меня ни одну из своих дочерей? А судьи кто?! – ты скажешь. Все верно, все равны перед Господом – мы все от первосвященника до последнего пьяницы, мы все просто люди. И я чувствовал, что смогу пережить все, но только не осуждающие глаза! Сам не знаю, почему это так страшно. Но проще уж смерть, чем оно.
Я не знаю, как объяснить тебе, что я чувствовал. Ты это вообще хочешь это понять? Ладно, тогда смотри.
Он нашел на полу древесный обломок, нащупал, где поострее, воткнул скол в землю, обозначив точку, а потом, не отрывая руки, расцарапывал песок, пока деревяшка не разломилась. Один из приземлившихся кусочков был еще достаточно велик, так что осужденный повторил свои действия. И так до тех пор, пока остатки «пишущего инструмента» не перестали быть пригодными для использования. На полу ямы осталось изображение, которое при переносе на бумагу выглядело бы так:
Знаешь, я думал о том, что мирское отношение к жизни – ад для возвышенной души. Я искренне искал Бога, а люди вокруг будто бы нет. Спроси их прямо, веруют ли они, и они подтвердили бы, безусловно, свою преданнейшую веру в Господа и во благо. Но живи с ними в быту, и они будут с наслаждением истязать тебя, словно никогда не заповедовал Моша им слова Божии: люби ближнего своего, как самого себя. Словно нет Его, когда ты произнес нечто неугодное им. Тогда они превращаются в животных и вгрызаются тебе в глотку – дай Бог, фигурально. В одну минуту говорят, что любят тебя, а в другую, издеваясь, треплют – и все с единой уверенностью в собственной непогрешимости. Жуткие существа, для которых