вырос, и всё же за три года войны запах этот успел благополучно забыть. Чтобы успокоить свою кобылу, я потрепал её по гладкой вороной шее. Кобылу эту в своё время пожаловал мне лично сам командир, когда я принял жреческий сан. Лошадь была деревенская, и, очевидно, непривычные шумы и запахи её тревожили.
Через плечо оглянулся я на отряд. Лука Жирный весь расплылся в улыбке, а Котелок таращил глаза на пол-лица, упиваясь знакомыми видами. Двое или трое из остальных парней слегка позеленели, а какой-то из Йохановых селян так и вовсе, согнувшись, блевал в канаву. Я усмехнулся.
– Добро пожаловать в Старого Смердюка! Добро пожаловать в Эллинбург!
Парни по большей части были не слишком рады прибытию. Мы с Йоханом, Лука Жирный и Котелок – мы были дома. Остальные же, похоже, ощущали себя если не в самом дерьмовом из мест, то во втором по своей дерьмовости. Худшим из худших, конечно, был Абингон. Абингон прошли мы вместе, он-то и скрепил наши узы. Сделал нас единым целым. Люди, вместе прошедшие адское пекло, обычно по возможности держатся друг друга. Может, овцеводы да свинопасы и покинули полк, но эти ребята сделаны из правильного теста, раз удержались вместе под сумасбродным командованием Йохана или под моей карающей справедливостью, эти через что угодно пройдут заодно. По крайней мере, так я надеялся.
Мы выехали из-под длинной тени стен, и я как следует осмотрелся. Чем больше я видел, тем меньше мне верилось, что тётушка Энейд последние три года держала дело под наблюдением. Эллинбург никогда не отличался красотой, что правда, то правда. Столицей он не был, и великолепных зданий было в нём немного. Не было здесь ни дворцов, ни большой библиотеки, ни театра, ни академии чародеев, ничего из того, что якобы видел сэр Эланд в Даннсбурге. Если он там вообще был. В то же время, до войны Эллинбург процветал. Был здесь блистающий роскошью Великий храм всех богов на вершине холма, венчающего Торговый ряд, и он, по крайней мере, никуда не делся, а вот половина лавок была заколочена, многие окна разбиты, а улицы – усыпаны грудами гниющего мусора. На этих улицах полным-полно было побирушек, намного больше, чем следует, – они выставляли напоказ обрубки недостающих конечностей или перевязанные глаза перед равнодушными прохожими. И слишком многие из этих калек походили на ветеранов войны, отчего становилось не по себе.
Мы свернули с главной улицы и направились вниз, к Вонищу – беспорядочному скоплению трущоб вблизи от реки и сыромятен. Это и был наш околоток, это был дом, и нарекли его как нельзя более метко. Облако гнилостной вони, в которое мы въехали, было словно живым существом, назойливым и гнусным.
И всё же там, внизу, тоже когда-то теплилась жизнь. Узкие проулки между тесно жмущимися друг к другу хижинами когда-то жили: драили ступени крыльца женщины, гонялись друг за другом и с визгом плескались в канавах чумазые ребятишки. Теперь же ни души было не видать, а если кто нам и попадался, то чуть не замертво падал от голода. На улицах пахло горем и отчаянием. Казалось, на каждой четвёртой из дверей дешёвой и выцветшей белой краской