Алексеевской к Большому театру подкатили. Немала была коляска мануфактур-советника Тимофея Морозова, так и народу-то сколько завалилось. Само собой, Сашка Амфитеатров, эскулап Антоша Чехонте, кто-то из графьев да из шалопаев – без разбору попрыгали, о завтрашнем дне не думая.
Тимофей Морозов войсками студентам грозил, а сынок меж тем на рысаках по мартовским колдобинам ехал.
Завтра – оно и будет завтра. Живут-то сегодняшним днем.
Данилку Савва успокаивал:
– Ничего, кучеренок. Не боись, не выдам.
Но выдали его самого.
Тот же верный Данилка под зуботычины взбесившегося Тимофея Саввича.
– Где шлялся всю ночь? – грозно спросил он еще с порога. – Двух рысаков запарил? Задеру на конюшне! Отвечай, сукин сын.
Вопрос адресовался Данилке, и судьбу искушать было ни к чему. В самом деле запорет ни в чем не повинного парня. Все равно ведь выбьет признание. Огромный дом на Большой Алексеевской затих и притаился. Ждали грозы. Супруга и та лишь кончик носа в дверь просовывала.
Данилка стоял на коленях посреди зала, готовый умереть, но молчать. Савва не мог дальше прятаться за его спину.
– Родитель, – склонил повинную голову, – кучер не виноват. Я сам послал знакомого парня за лошадьми. – Тут он и мать выгораживал, которая без разрешения мужа послала рысаков вдогонку арестованным студентам: даже денег своих дала, чтобы умилостивить полицию.
Отец на сына даже не взглянул, потому что догадывался, кто главный своевольник.
– Полиция гнала нас в Бутырку, я думал по глупому своему разумению дать по дороге дёру.
– Дё-ёру? – впервые посмотрел отец на сына. – Верно, драть вас всех надо было кнутами!
– Так за чем дело стало, родитель?! – вырвал Савва кнут из рук Данилки – тот по забывчивости с кнутищем на хозяйские глаза приперся.
Отец что-то свое обдумывал, пока мать в дверную щель кричала:
– Тимо-оша, родненький!
Тимофей Саввич взглядом дверь прикрыл наглухо. Бабских слез только и не хватало.
– Ну?!
Это могло относиться и к Данилке, но Савва справедливо отнес на свой счет. Как бывало и раньше, в гимназические годы, стал расстегивать опояску. Вся и разница, что не ремешок, а ремень ядрено-наборный отцом же и подаренный; не штанишки, а вполне взрослые, из лучшего магазина брюки, из-за вчерашнего продранные на коленях. Ремень бросил к ногам отца, указуя, что надо делать. Английский сюртук, который он в иные дни надевал вместо казенной черной тужурки, тоже порванный и наспех зашитый курсистками, повесил на стул. Разоблачение делал неторопливо и основательно.
– Ах так! – взъярился отец от этого. – Данилка, прочь с моих глаз! – И пока тот уползал за входную дверь, пока за противоположной дверью, на женской половине, истошный крик стоял, со знанием дела, отшвырнув сапогом дареный ремень, кнутовище к руке прилаживал. – Ложись, университетский окаянец! Мой университет будет понятнее.
Сын тоже со знанием дела готовился – штаны снял, роскошную батистовую сорочку, залитую