по-видимому, придется переписывать план моей диссертации, – сказал Ной неуверенно.
– И что? – почти в голос спросили все трое. Это прозвучало, как эхо поколений.
– Это ведь твое первое предложение темы? – спросил дед. – Так что это вполне закономерно.
– Отец постоянно критикует меня, – почему-то сейчас решил пожаловаться Ной.
– Родители часто так поступают, – примиряюще сказал прадед. – В этом выражается их озабоченность. Тебе ведь не хотелось бы ощущать их равнодушие? Думаю, что когда-нибудь ты поймешь и это.
– Почти все мои сверстники уже давно устроенные, у всех семьи, карьеры, – опустив голову, Ной продолжал взывать к сочувствию предков.
– Но ты же прекрасно знаешь из жизни, литературы и истории, что не у всех все получается одновременно, – ласково отозвалась бабушка.
– Нет, ты не говоришь нам того, что беспокоит тебя на самом деле. Все, что мы тебе сейчас сказали, ты и сам прекрасно понимаешь, – сказал прадед.
В комнате установилась тишина, и впервые с начала этой странной встречи Ной почувствовал какое-то напряжение, хотя ничего тревожного вокруг не было. Напротив, ощущая некоторый дисбаланс, он понял, что от него ждут ответа. Того ответа, в котором отразится то, что пока неведомо ему самому, из-за чего он и не может обрести внутреннее равновесие, столь необходимое ему, чтобы жить полной жизнью.
Ной словно выдавливал из своего подсознания, как из тюбика, созревавший ответ.
– Я боюсь, что все написанное мной до сих пор действительно ничего не стоит и что, в лучшем случае, если создам еще что-нибудь, оно будет на том же уровне. Я боюсь, что мне больше не из чего лепить. У меня нет темы, нет стержня, нет героев и, по-видимому, нет таланта, на который я так надеялся, – он выпустил, как пар из кипящего котла, всю свою боль, сам себя ошарашив собственным откровением.
Боль обрела силуэт не только для троих мужчин и женщины, беззвучно слушающих его, но и для него самого, до сих пор не способного в себе эту боль распознать.
– Что-то можно написать даже ни о чем. Вопрос – как! А наличие интересного материала и определенные способности, позволяющие перенести его на бумагу, не делают человека писателем. Иногда требуется написать целую книгу, чтобы в этом убедиться, – серьезно сказал отец.
– Мало кто из известных и даже знаменитых писателей сделался таковым после первого произведения. Толстой учился сначала на факультете восточных языков, а затем на юридическом, так и не закончив ни того, ни другого. Чехов в гимназии дважды оставался на второй год. Не нам тебе, эксперту по литературе, говорить об этом. Подобный литературный образ фигурирует во многих произведениях. Даже мне, не самому изощренному поклоннику изящной словесности, хорошо запомнился Мартин Иден почитаемого тобою Джека Лондона. Можешь не сомневаться, что многое в описании этого грубого, постепенно отшлифовывающего себя моряка, такой мэтр литературы как Джек Лондон позаимствовал из собственного опыта, – продолжил он.
– А что