Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…
Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком.
– Эзра… Твоя Жмеринка – это целый мир.
Первый актер:
– Да! Это целый мир… И когда я ее вспоминаю, мне приходит на ум Хаим Сутин. И до конца не понимаю, как они связаны между собой. Марк Шагал и его летающие влюбленные – это понятно. Я это видел. Я помню. Однажды, гуляя как-то поздней ночью по сонной и тихой Жмеринке, я вдруг услышал:
– Лунный свет слишком яркий, ман либе… (любимый).
Я обернулся, посмотрел по сторонам – никого… «Наверно показалось», – подумал я.
– Давай полетим прямо к солнцу, – услышал я.
– Это опасно. Мы можем сгореть, ман тайере… (моя дорогая) И тогда я посмотрел на небо и… Я помню, не удивился… А глядя на них, неожиданно подумал: «Будет дождь». И еще подумал: «Неужели мы когда-нибудь будем старыми? И не в Жмеринке?»
А через много лет уже в Париже меня подвели к памятнику и сказали:
– Вот! Это Хаим Сутин.
И увидев вопрос на моем лице, изумленно спросили:
– Как? Ты не знаешь Хаима Сутина?
И захлебываясь, начали рассказывать мне о нем и показывать его картины. И мне кажется, моментально… Знаешь как бывает… Моментально я его увидел… Увидел и вспомнил тот вечер и влюбленных, которые пролетали высоко в небе, и еще вспомнил, что тогда в тот вечер дождя так и не было. Я жадно смотрел на его мясную тушу… На его портреты… Его болезненное, как мне казалось, отношение к красному цвету… Не знаю почему, но его картины мне все время напоминали Жмеринку. Я чувствовал и видел ее необычную красоту. Глядя на его портреты, думал: никакие это не французские кухарки, это старушки из Жмеринки. А разве это «Рассыльный из “Максима”»? Это же Столяров-старший в красном френче. Казалось, он сейчас возьмет свою скрипку и начнет играть… И как играть…
Помню, как я не мог оторвать взгляд от его портрета «Безумная». Ее красное платье… Ее глаза… И конечно, руки… Это ведь Лиза с Пролетарской улицы, которая зарабатывала тем, что ощипывала кур. Я помню, весь ее дом и двор были в перьях… Ведь это же ее руки с кривыми и длинными пальцами…
А уж когда мне сказали, что он с детства страдал язвой желудка, и как он маялся и мучился постоянной болью, я совершенно не удивился, все как-то стало на место… Я молча сидел посередине зала музея Оранжереи и, глядя на его картины, чувствовал, как зарождается боль в моем проклятом желудке, и мне вдруг хотелось кричать от боли и от отчаяния…
Если Модильяни произвольно искажал натуру, то Хаим ничего не искажал: он так видел, так чувствовал. По Хаиму жизнь интересная, но в то же время запутанно жестокая, вечно голодная, с постоянной болью… И это она, эта клятая жизнь, искажает все в его картинах. Глядя на его портреты, натюрморты, пейзажи, понимаешь, как все это переплетается с жизнью и меняет представление о ней.
В общем, фрайгнышт… (не спрашивай), как говорили в Жмеринке.
Девушка из кафе:
– Как же это грустно… Своими воспоминаниями ты довел меня до слез… –