на небо, закрытое потолком. Кайфовать от каждого вдоха и выдоха, распаковывать глазами воздух и телефоны, показывающие время и пространство, пока что сплетенные, как коса, ждущая косу, которая их разрубит.
"Но можно ждать ловких рук, их движений, зачем сразу рубить? Вот именно, расплести, распустить, причесаться и пойти в парикмахерскую, в которой время и пространство станут другими, укоротятся и застынут под воздействием лака, поменяют свой цвет. Но можно сказать еще так: время и пространство – левое и правое полушарие мозга, работающие без выходных, за пять долларов в час".
Молчали, не говорили, пока рука Кортни не прикоснулась к ноге Курта. Он вздрогнул, повернулся, посмотрел на подругу, отщепил глазами два приличных куска молодости от нее и втянул их в себя.
– Что-то сейчас сказал?
– Нет.
– Но случилось что-то.
– Что могло здесь случиться? На эти места самолеты даже не падают, так как брезгуют ими.
– Мне показалось, будто я каша, манная, например, в которую засунули ложку, захватили ею лицо и отправили в рот.
– Ты без лица сейчас?
– Я не знаю. Проверь.
Курт подумал немного, приблизил губы к ее носу и аккуратно поцеловал сей холм.
– Поцелуй меня в губы.
– Нет, это будет аварией на встречных курсах.
– А то, что ты сейчас сделал, разве не есть она?
– Твоя машина стояла. Это первое. А второе, нос может перемещаться по телу, он может вскочить в любом месте и задышать.
– Круто.
– Пусть будет так.
Они лежали, как Австрия и Германия, ожидая Гитлера, соединения, соития, внедрения его Нового органона в ее сознание.
"Каждую ночь я просыпаюсь от удушья, от запаха львов и трав, но все это пустяки, главное в том, что по мне скачет Архангельск, он прыгает на одной ноге, смеется и попадает в пупок, спотыкается и падает, рассыпаясь тысячей буханок хлеба, палок колбасы, тушенок и медведей, потерявших невинность в каждой песне группы Кино".
Курт начал вращать в своей голове вентилятор, приближая его к горе кокаина на столике, в центре комнаты, около дивана, имеющего название.
– Какое?
– Гипоталамус.
– Ха-ха, – рассмеялась Кортни.
– Тебе смешно, но мое тело растаскивают на части буквы грузинского алфавита. Сотни и тысячи букв.
– Разве так много? Не тридцать? Не сорок?
– В том-то и дело, это тридцать три буквы тела Христа и множество его последователей, ставших равноправными Иисусами и съевших последнего плоть.
Кортни повернулась к Курту лицом и попросила его рассказать о своей музыке.
– Ничего интересного, просто с человека содрали кожу и положили его на иглы.
– Лучше на угли.
– Это без разницы. Моя музыка понятна даже микробам, она ими любима, они ее обожают, собираются на стадионы имени Человека и танцуют, и рубятся.
– Просто балдеют.
– Именно, означают отрыв.
– Хороший ты, только грешный, будто вишенка, попавшая в бензобак.
Все так же лежали, курили,