кондиционер и вырубили музон, решили посмотреть фильм про свою жизнь, но так как его еще не сняли, они начали смотреть футбол, испанский чемпионат.
– Сейчас он забьет.
– Не думаю, промажет, – сказала Кортни.
– Да, ты права.
Он прошел на кухню, открыл банку сайры, взял две вилки и вернулся обратно, чтобы не размозжить себе голову из ружья.
"Значение имеет желание, а не поступок. Судить или любить надо за намерения. Хотел украсть миллион – в тюрьму, украл – торжествуй и правь".
Начали есть, капая маслом на пол, входить во вкус, облизывать пальцы и смеяться, хохотать над собой и над счастьем атлантической рыбы, мечтающей с рождения стать человеком, слиться с ним, войти в его плоть.
– Вкусно.
– Еще бы, Курт. Ведь мы голодны.
– И молоды, как старение.
Закончили пиршество, Курт встал, выкинул банку и посмотрел на Кортни.
– Пора, засиделись дома.
– Ты думаешь?
– Я уверен.
Они спустились пешком, чтобы не тревожить механизм, танцующий в шахте джигу, и ударились об улицу и свободу. Зашагали, держась за руки и улыбаясь тысяча девятьсот девяносто пятым годом.
– Вот дети.
– А вот и мы.
– Никак не могу обнаружить.
– Потому что мужчина. Женщине проще – она во всём видит себя.
– Даже в себе?
– Бесспорно.
В магазине долго ходили по рядам, кидали в тележку пиво, соки и чипсы, выбирали сосиски для жарки, вяленое мясцо, в перце кроваво-красном, а также куски неба в небольших упаковках.
– Небо сейчас в цене.
– Дорого.
– Будем брать? – Курт посмотрел на Кортни.
– Да возьмем. Ничего.
На выходе не сработала карта у Курта, потому он расплатился наличкой, вынув ее из кармана, как выдавив Эверест. Забрал с Кортни покупки, накидал их в пакет и двинулся к выходу. На улице они закурили и встали.
– Куда пойдем?
– Можно сразу ко мне.
– У тебя уже были.
– Ну тогда в школьный двор.
– Не прогонят?
– Да нет.
Закрыли глаза и перенеслись на сто метров, очутились в желаемом месте, сели на металлическую черепаху и открыли бутылки.
"Взламывать оборону противника, бежать вперед, получать мяч и забивать гол имени Фредди Меркьюри, вгонять его под самую перекладину, которой колотил Достоевский лошадь, у себя и во сне".
Детей не было, так как стояло лето, только голуби клевали опавшие семена, как машина переезжает котенка.
– Ты разлюбил меня?
– Нет.
– Но охладел?
– Немного.
– Тебе не нравится то, что я музыкант?
– Тоже.
– Само собой. Раньше ты мне говорил ласковые слова, укачивал меня на коленях.
– Так, просто мы повзрослели.
– Что, с годами не любят?
– Затихают. Дрожат. Говорят "детка, немного кофе" и рожают закат.
Сделали по глотку, впустили в себя кровь колдунов