себе в их истинном смешном обличии. Смех – могучее оружие. Смех разрушал могучие основы старого общества. Человечество расстается со своим прошлым, смеясь.
– Это ваше задание? – в голосе писателя послышалась подозрительность.
– Это пожелание, – Арбузов выделил слово «пожелание» и глянул прямо в глаза писателю, – Мы не собираемся вас преследовать за случайные ошибки и со своей стороны гарантируем вам полную свободу творчества. Вы же, понятное дело, не собираетесь клеветать на Советскую Власть?
– Я никогда не хотел ни на кого клеветать. Просто у меня бывает зло перо, и меня иногда заносит дальше, чем следует…
– Вот и отлично, – улыбнулся Арбузов, – Обещайте мне еще больше не посещать антисоветских сборищ и не участвовать во враждебных организациях.
– Не буду! – искренне пообещал писатель.
– Вот и договорились. Вашего слова мне вполне достаточно. Сейчас я подпишу вам пропуск, и вы можете быть свободны, – Арбузов обмакнул перо и подписал бумагу. Подождал пока высохнут чернила, встал из-за стола и протянул писателю руку:
– До свидания, Михаил Аристархович! А я все-таки рад был с вами познакомится, невзирая даже на такие… обстоятельства!
– До свидания, Артур Христианович! – писатель улыбнулся, крепко с благодарностью пожал протянутую руку, взял пропуск и вышел из кабинета.
Арбузов вновь поднял трубку:
– Блендер еще не просился на допрос?.. Нет-нет, не надо… Только когда сам созреет, тогда давайте… Да, тогда сразу ко мне.
Сыщик
Мне Ясон любезен давно: с тех пор, как когда-то,
В прежние дни в речном половодье близ устья Анавра,
Он повстречался мне, людей проверяющий честность.
Ленинград. Декабрь 1924 года
Город был чужой и враждебный, словно злился на второе переименование, ведь имя Вождя Революции к нему совершенно не подходило Луговой в зимнем пальто с барашковым воротником и в барашковой шапке шел по Литейному, высматривая нужный номер дома. Навстречу ему со стороны Невы мела декабрьская вьюга.
Парадная оказалась заперта. Луговой свернул в подворотню, низко наклонившись, едва протиснулся в маленькую входную дверь под низким козырьком. Поднялся на третий этаж по крутой черной лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Электрический звонок не отзывался. Молодой человек настойчиво постучал в дверь. Ему открыла баба, укутанная в платок.
– Мне нужен Лукашевич.
– К Лукашевичу стучать четыре раза, – зло проворчала баба. – Вон его дверь в конце коридора.
Темный коридор пропах кислой капустой. Вдоль стен были сложены какие-то деревянные обломки, очевидно предназначенные на дрова. Головой и плечам задевая сохнущее на веревках белье, Луговой прошел до последней комнаты и постучал в высокую двустворчатую дверь, изуродованную грубо врезанным замком:
– Разрешите, Николай Александрович?
Не дожидаясь ответа, он вошел. Комната осталась со старого времени почти в целости. Очевидно, раньше