он себя помнил.
– Это невероятно, – слабо пробормотал он.
– Но тем не менее, – сказал Гастингс. Лицо его выражало одновременно нетерпение, печаль и безнадежность. – Хватит, ты должен взять себя в руки. Соберись с духом. Карета отходит в одиннадцать – а ведь в одиннадцать мы должны быть уже в церкви.
– Почему это со мной случилось? – закрыв глаза, прошептал Фиц.
– Не знаю, не знаю, – ответил Гастингс, крепко сжав плечо друга. – Чем я могу помочь?
Чем он может помочь? Чем хоть кто-нибудь может ему помочь?
– Просто оставь меня сейчас одного.
– Хорошо. Даю тебе десять минут.
Десять минут.
Фиц закрыл ладонями лицо. Как он может собраться с духом, если вся его жизнь рассыпалась на куски? За десять минут ему это не удастся, это точно. Не хватит даже сотни минут, а то и десяти лет.
Каким-то чудом кортеж жениха прибыл на место раньше кортежа невесты, правда, всего лишь на пару минут.
Гастингс пытался побудить Фица вбежать в церковь, чтобы его не было видно снаружи, когда подъехала карета невесты. Но Фиц был не способен на подобный подвиг, даже если бы ему грозили ударом ножа в спину.
– Я ведь не опоздал, – сказал он, оттолкнув руку Гастингса. – Чего же еще им от меня нужно?
Церковь находилась в десяти минутах езды от его нового городского дома. Ему следовало быть в церкви по меньшей мере час тому назад, дожидаясь в ризнице, пока не настанет время идти к алтарю.
И он был бы там, Господи, непременно был бы, если бы женился на Изабелл. Он бы поднялся с рассветом и был бы готов раньше, чем любой из слуг. Это он постучался бы к ним в двери, чтобы удостовериться, что они поднимутся вовремя и будут одеты должным образом. И если бы на мальчишнике, устроенном по случаю окончания его холостяцкой жизни, появились девицы легкого поведения, он отправил бы их к своим однокашникам. Не для него это – марать свое тело в ночь перед свадьбой.
Но вот он здесь, замаранный, плохо одетый и опоздавший. Однако при всем при этом более чем пригодный для церемонии, которая торжественно узаконит продажу его имени, а со временем и его персоны.
Яркое солнце безжалостно пекло, делая стук в голове невыносимым. Воздух в Лондоне почти всегда был грязным – нередко угольная пыль скрипела на зубах. Но продолжительные проливные дожди, не прекращавшиеся всю тоскливую последнюю неделю его свободы, вымыли его дочиста. Небо было ясным, безоблачно голубым, неуместно красивым – идеальным для любого сочетающегося браком, кроме него.
Изнутри церковь была задрапирована белой органзой. Многие мили ткани ушли на убранство храма. Как и тысячи белых ландышей. Их запах густо наполнял воздух. Все еще не оправившийся желудок Фица свело спазмом.
Церковь была заполнена до предела. Когда он шел по проходу, все лица обернулись к нему, сопровождаемые громким шепотом, – без сомнения, комментировалось его почти непростительное опоздание.
Однако когда он приближался к алтарю, минуя ряд за рядом, все замолкли. Что они увидели на его лице? Отвращение?