Yesterday, мелодия из «Крестного отца», пожалуй, все. Способностей к музыке у меня не нашлось, но мне просто нравилось набирать этот код неизведанного, чувствовать, как ноют под аккордами пальцы, как сырая тишина пытается говорить.
Как-то папа посадил нас на зеленый диван. Над нами висела картина с медным всадником, смотрящим на разводящийся мост. Включил камеру. Из рук у меня торчала балалайка, а в голове тыньтынькал «В траве сидел кузнечик». Я начал играть, а Маша петь, глядя куда-то в сторону приходящих к ней слов. Мелодия отделилась от меня, песня – от нее, но между собой они не сплелись, и получалось, что мы исполняем две разные песни. Я – про себя, а она – про себя. Не знаю, узнавали ли мы себя в этой траве или в жертве, которой стал кузнечик, наверное, мы не особо задумывались тогда над словами, мы просто верили, что там, где-то в конце, они должны соединиться, что слова догонят мелодию, а мелодия позволит словам оседлать себя и поднимется на дыбы. Как медный всадник когда-то. Но, скорее всего, они до сих пор блуждают там, где-то между вишней и камышами и не могут встретиться.
Тем летом по телевизору серию за серией показывали кукольный мультик про Элли и ее поход по дороге из желтого кирпича. Маша очень любила петь ее песню:
Мы в город Изумрудный
Идем дорогой трудной,
Идем дорогой трудной,
Дорогой непрямой.
Заветных три желания
Исполнит мудрый Гудвин.
Дальше для Маши слова кончались, и она просто напевала нечто. У-у-у-у-у-у-ум… ма-ма-ма-ма-ма-ма-мум. Нечто могло длиться очень долго, пока вновь не начинался этот припев. И эта песня стала моей любимой. Песня о пути. О заветном городе, где исполнялось все. Вот тебе сердце, мозги, храбрость… роди-тели.
Она играла в моей голове, когда я шел, ехал на велосипеде или мечтал в перерывах между чтением «Робинзона Крузо» и «Двадцати тысяч лье под водой». Голосом Маши. Детским и обреченным. Маша всегда немного грустила. Может, потому, что у нее не было трех желаний или потому, что ее отец жил в Петербурге, а она с мамой в Верхнедвинске. Поэтому встречались они только у бабушки с дедушкой. И была в этом та же потеря, что таилась во мне, хоть я и чаще встречался с отцом. Поэтому мы с Машей были больше, чем просто двоюродные брат и сестра.
Когда я качал Машу на качелях, внутри меня что-то сжималось. Что-то не давало нам в полной мере выдохнуть до конца, беспечно и уверенно. Позади нас жили развалины. Забыть это, освободиться и пойти по дороге из желтого кирпича навстречу волшебнику, который все поправит, не получалось. Мы приходили на темную веранду дома, где все пили, говорили, выясняли, спорили, что-то съедали и уходили. Иногда мы залезали в гамак и лежали там вместе, глядя на звезды. Они срывались, падали в огород к соседям, а мы молча смотрели на них и ждали, пока все начнут расходиться по комнатам и взрослый гул на веранде рассеется.
По-моему, все они там блуждали во тьме и не могли найти друг друга. Мы с Машей уже не задавались вопросами, почему наши родители разошлись, мы приняли это как