семи дома.
Женька всхлипнула и благодарственным тычком то ли кивнула, то ли поклонилась.
Рано утром Гордеева прикоснулась к маленькому распятию возле кровати и перекрестилась: – Спасибо, Господи, приклеилось.
А в обед прямо во время приема в ее кабинет ввалилась рыдающая Женя.
Гордеева выгнала всех и заперла дверь. Осмотрела. Прощупала живот. Положила руку на лоб.
– Чиститься будем. Нет беременности.
Женька рывком села на кресле и заорала:
– Не буду! Не трожь меня! Врешь! Ты все врешь! Ты меня ненавидишь! Ты хочешь, чтоб я не родила!
Гордеева вкатила ей такую оплеуху, что Женька треснулась головой о спинку.
– Идиотка!
Фердинандовна ткнула ей в лицо ее же панталоны:
– Вон сгустки! Все оборвалось уже! Не почистишься – сдохнешь от сепсиса. Уже температура под сорок! Мне все равно, но сын мой тебя, придурочную, любит! Он мне всех дороже. И ребенок его тоже!
Гордеева неожиданно всхлипнула.
– Не перенес он Ванькину смерть. Сильно горе большое для всех. Он все твои нервы на себя принял.
– Это папин… папин… я хотела Ванечку для папы… в честь папы. Ну почему так?! Папа умер, а внук должен был его продолжить… я молчала… я только папе сказала… Что у него внук будет… Я папу обманула… я виновата… – завыла Женька.
Гордеева неуклюже погладила ее по голове и по-мужицки ладонью отерла глаза:
– Хватит уже. Потом поплачешь. Времени будет много…
С того света
Аньку разбудили птицы, солнце, заливающее комнату, и густой горячий запах. На низком столе стояла глубокая пиала с крепким бульоном, который благоухал на всю комнату. Она знала – это хаш, лучшее утреннее средство от похмелья.
Выпила это варево залпом, обжигаясь и захлебываясь, с наслаждением. Оттерла ладонью жирный подбородок. В голове окончательно прояснилось.
«Ну, Борис Семенович, держись! Выпотрошу я тебя сегодня, расстрелянный, оплаканный и так нежданно воскресший, до донышка».
И, горько улыбнувшись, добавила уже вслух:
– Раскатаю в лучших традициях Дейча… Не зря ж с ним столько было говорено-переговорено.
Рывком открыла дверь в мужскую половину дома и резко шагнула в комнату, где вчера пировала.
Старик-татарин гневно что-то крикнул, но Борис положил ему руку на локоть и тот сразу сник, молча поднялся и вышел из комнаты.
Борис произнес веско, разделяя слова долгими паузами:
– Спрашивай. Твоя очередь.
Аня слегка оторопела, – это было неожиданно, потому как прежний Борька никогда бы не сказал таких слов, – на прямые вопросы никогда не отвечал и всегда юлил, что-то выгадывал, говорил что угодно, только не то, о чем спрашивали.
Она не стала тянуть и заходить издалека:
– За что Сему расстреляли?
– А я знаю? Папа половины своих дел не договаривал, боялся, что мы с Мойшей в долю заходим. Меня вообще в Крым сослал – от Женьки с этим ее мишигинером