отплакала. Может, я через сеноуборочную плакать буду – дюже гадко мы робим…
Знакомый, прерывистый, тошный подвыв обернулся осветительной ракетой, повисшей над деревней и со страшной отчетливостью озарившей все дома, палисадники, плетни, складки грязи вдоль улицы, фигуры и лица людей.
– Сергеевна! – заорала Петровна. – Колоти в рельсу! Вишь, свету сколько! Айда до клеверища!..
…Поле. Бабы ворошат граблями тяжелое клеверное сено. Гудят самолеты, скидывают ракеты – будто долгие свечи горят над полем. В их свете, по-русалочьи зеленые, движутся бабы. Красиво, страшно и сказочно вершится этот простой труд посреди войны.
Но вот одна ракета вспыхнула над самыми головами работающих, замерли грабли в руках женщин. Петровна задрала голову кверху.
– Спасибо, господа фрицы, нам работать светлей!.. – заорала во все горло. – Дуняша, запевай!..
Дуняша запевает маленьким чистым голосом. Родившийся в ее горле звук вначале кажется непрочным, слабым, готовым вот-вот умереть в грохоте наводнившей мир злобы. Но он не умирает – в него вплетаются другие женские голоса, и песня живет под небом, озаренным нечистым светом, на бедной измученной земле…
…Утро. Бабы работают в поле. Подъезжает на велосипеде девчонка-почтальон. Бабы со всех ног кидаются к ней.
Первой подбежала Софья, взяла письмо, развернула и, закричав дурным голосом, ничком повалилась на землю.
– Неужто похоронку получила? – зашептались женщины.
Комариха наклонилась к Софье, старыми, цепкими руками повернула ее за плечи.
– Сонь, Сонь, ты чего?
– Ранили!.. Васятку моего ранили!.. – рыдая ответила Софья.
– Тьфу на тебя! Зазря испугала. Не убили, и ладно.
– В госпиталь его свезли! – надрывалась Софья. – Полево-о-ой!
– Так это же хорошо, дура! Вон Матвей Крыченков в госпитале лежит, Жан Петриченков из госпиталей не вылазит.
Все женщины, кроме Комарихи, оставили Софью и окружили почтальона. Не из душевной черствости, а потому, что одно лишь было страшно в те лихие дни: похоронная. А ранен – что же, отлежится, крепче станет.
– Анна Сергеевна, держите!.. Матрена Иванна, держите!.. – Девчонка огляделась, нашла Настеху, и что-то лукавое появилось в ее взгляде.
Она увидела, как мучительно и безнадежно ждет письма Настеха.
– Настеха, пляши!
– Вот еще! – из остатков гордости независимо ответила Настеха.
– Пляши, Настеха, а то не дам письма – Девчонка помахала солдатским треугольничком.
– Нечего дурочку строить! – Настеха попыталась вырвать письмо, но девчонка успела схоронить его за пазуху.
– Не дам!..
И Настехе почудилось, что она впрямь никогда не получит письма. У нее вскипели слезы. Злясь на себя, на свою зависимость от случайного мальчишки-танкиста, Настеха несколько раз притопнула ногами.
– Нешто так пляшут? – презрительно сказала девчонка, но письмо отдала. – Вот Петровна покажет, как надо плясать.
Надежда Петровна вспыхнула и, взяв треугольничек, стала приплясывать,