ты только посмотри, это не кровь, это чистая ненависть!
– Дай попробовать, – в шутку кричат лаборанты, вот как я его ненавижу, что уже не могу жить!
Весь вопрос только в том, как убить его не слишком быстро, чтобы я успела насладиться его мучениями и чтобы он при этом подольше находился в сознании, чтобы в его красивой голове с благородной лысиной, подчеркивающей смелую лаконичную лепку черепа, внутри которого сокровище – мозг любимого мужчины, ясно рисовались смелыми штрихами картинки: вот я подхожу, он сначала не узнаёт меня, неудивительно: мы не виделись двадцать лет, вот сердце его меня узнало, дрогнуло, заволновалось и побежало, заспешило, а глаза, слишком тесно связанные с мозгом, пока ещё не узнают мой силуэт, он смутно ему знаком, он обеспокоенно, в нехорошем предчувствии прислушивается к сердцу, которое уже выбивает древний ритм неминуемой смерти, а глаза сомневаются, что-то знакомое, но ещё не сцепилось с образом, я не спешу, не кричу: это я, смотри, что ты со мною сделал, я молчу, наслаждаюсь, читаю по глазам, как он меня узнаёт, с ужасом, с дрожью во всех членах, с мукой, с любовью, нет, нет, любви нет, есть страх, со страхом, с уверенностью, что я и его смерть – это одно и то же. Я подхожу ближе, беру за горло, пока нежно, обхватываю постаревшую шею в складках истончившейся кожи, плиссированных складках, как у грифа.
– Что, стервятник, много ли трупов женщин прибавилось в твоих шкафах с тех пор, как я ушла? Показывай трофеи, называй по именам, я хочу знать и поминать в своих молитвах каждый ёбаный вечер всех женщин, которых ты лишил жизни, поминать не сюси-пуси – «дорогие голоса, опавшие листья, ветер, прошлое», как ты, сволочь, написал в своей слюнявой книге, не назвав ни одну, и все, как на подбор, похожи на меня, и все письма, что они тебе, падальщик, писали, все эти письма так похожи на мои, что я могла бы написать каждое из них; каким волшебством ты, дьявол, называющий себя пророком, владеешь, что они как жертвенные животные, легконогие овечки с чистой длинной шерстью, несли тебе своё золотое руно, шли, закрыв глаза, на место заклания, чем ты опоил, как околдовал, что они, как и я впрочем, готовы были забыть всё на свете, забить на всё на свете, за взгляд твоих сапфировых холодных жестоких глаз.
Убью. Разорву.
Вот здесь: между третьим и четвёртым ребром, без ножа руками вскрою грудную клетку, выну сердце! Вырву. И съем, чтобы он всегда был со мной. Или растопчу, ещё не решила. Или открою балконную дверь и, метясь в небо, швырну его сердце, чёрное сердце предателя, оно взмахнёт крыльями и, тяжело поднимаясь рывками, исчезнет в листве каштанов. Я постучала в грудную клетку:
– Открой, дьявол, я пришла взять своё! Имею право! Сердце отозвалось гулко, подожду чуть, чего комкать удовольствие? Отложенное удовольствие не есть потерянное удовольствие, я очнулась от грёз и подумала, а что, если попробовать не вырывать ему сердце, а задушить в объятиях, перекрыть ему дыхательные пути поцелуем и высосать жизнь, забрать последний вздох из-под высокого свода нёба, такого глубокого, что когда он меня целовал, я всегда