лениво и безучастно протянул мой брат. Кажется, это был один из тех немногих моментов, когда я его раздражала, хотя я, вроде бы, ничего такого не сделала.
Почувствовав, что мне не рады, я медленно вышла из комнаты, по-прежнему исподволь наблюдая за братом. До чего странно он порой себя вёл! Если у кого-то из близких ему людей не было настроения, он не оставлял в покое до тех пор, пока человек не улыбнулся бы, а сам не любил, когда его донимали в такие минуты.
К завтраку он тоже не пришёл в себя: сидел угрюмо и неохотно ковырял кашу. Отец пару раз делал резкие замечания, чтобы он сел ровно и ел как подобает, мать по-прежнему на перемены настроения своих детей не обращала внимания.
Нельзя сказать, что наша мать нас не любила: это было бы слишком грубым и жестоким упрёком. Скорее, она нас любила так, как могла.
Наша мать была высокая, худая женщина, которая могла бы выглядеть гораздо моложе своих лет, если бы не вечно утомленно-равнодушное выражение на её лице. В целом, многие открыто отмечали, что внешне она была посредственна. Она преподавала географию в ближайшей к нашему дому школе, в которой уже на тот момент учился мой брат, и была одной из тех учительниц, которые не были ничем примечательны, не оставляли никакого следа в душах своих учеников и о которых забывали, как только звенел последний звонок. В то время, как преподавательницы, преданные своему делу и небезразлично относившиеся к успехам своих подопечных, собирали тонны букетов, коробок конфет и других различных подарочков на праздники, наша мать приносила домой скудные презенты, преподнесённые подлизами, которым нужны были от неё оценки повыше.
Наша мать редко нас целовала и обнимала, никогда с нами не игралась, но и ругала нас не часто, хотя второе, естественно, происходило значительно чаще. Казалось, она абсолютно ко всем относилась равнодушно. Бывало, её можно было увидеть радостно обнимающей и целующей маленьких детей, но это она делала из вежливости к их родителям.
Иногда я ложилась к ней на колени, и она скованно проводила ладонью по моей голове, и мне после этого немного становилось легче, хоть мы обе так поступали скорее из чувства долга, нежели из нежности. Пару раз в жизни она искренне меня целовала и говорила ласковые слова, и после этого я тут же убегала и рыдала в своей комнате, хоть и толком не понимала, что вызывало у меня такие чувства. К её ругани я всегда относилась равнодушно и слезу пускала разве что в раннем детстве.
К моему брату она всё-таки относилась теплее: она часто не скрывая восхищалась своим красивым сыном, любовалась его точеными чертами лица, темно-зелёными глазами, каштановыми прядями, отливающими медью при лучах солнца. Лишь веснушки на носу смущали её; бывало, она упорно боролась с ними против воли моего брата, втирая сметану или ещё какие-то средства, но в конце концов сдалась. Нередко она сравнивала его с другими детьми, расхваливала его, с гордостью заявляя, что другие на его фоне блекнут по всем параметрам. Но мой брат явно чувствовал в этом что-то едко неприятное: