большую часть пространства. С некоторых холсты были содраны и остались только рамы с остатками висящей ткани по углам пустых деревянных глазниц.
Лиз отлично представляла себе обстановку комнаты, также она знала, что среди всего этого хаоса: картин, пришедших в негодность мольбертов и заляпанного краской тряпья, за балдахином внимательно следят страстно жаждущие её выхода две пары глаз. Одни из них вечно красные, слезящиеся, воспалённые старостью и напряжённой работой, но не потерявшие живого блеска и желания молодости, и вторые, совершенно бесстрастные, пустые как рама с выдранным холстом.
Она протянула руку к голове, раздался щелчок застёжки, и платье мгновенно скользнуло вниз, превратившись в бесформенную кучу возле её ног. Девушка, привыкая к прохладному воздуху мастерской, постояла ещё около минуты, потом она скинула туфли и, откинув край балдахина, вышла в полумрак комнаты. Стало чуть прохладнее и по обнажённому телу пробежали мурашки. В противоположном конце зала плескалось ярко-жёлтое пятно света, рождённое зажжёнными светильниками, которые стояли на длинных, тонких как ноги аиста металлических стержнях полукругом от одной из колонн до стены. Лиз направилась туда, мягко ступая по заботливо расстеленной для нее дорожке, в светлом углу кашлянули – она улыбнулась, представила, как старые красные глаза сейчас подслеповато щурятся и пристально всматриваются в глубину залы; девушка неспешно пересекала комнату, иногда она останавливалась у колонн, дотрагиваясь до некоторых фигур барельефа, как бы приветствуя старых знакомых: вот, совершенно обнажённая, как и она, женщина, с распущенными волосами и пышными формами сладострастно изогнулась, призывно вытянув руку, вот готовый взлететь пегас с расправленными крыльями. Сколько раз она проходила между ними?
Когда Лиз вышла на свет, ей показалась, что она выбралась из подземелья и очутилась на поляне залитой солнцем, только этот свет не нёс тепла, и здесь было также зябко, как и в тёмной части помещения. Сгорбленная фигура в бесформенном, плохо сидящем на немощном теле халате распрямилась, высохшие руки совершили несколько нервных движений, раздалось шамканье, потом надтреснутые звуки:
– Здравствуй Лиз, моя ласточка! – голос был раздражённый, однако в нём чувствовалась теплота.
– Ты опять опоздала, но тебе это простительно, тебя я готов ждать.
Лиз присела на низенькую тахту и поправила волосы.
– А вот этого не нужно, пусть будут растрёпанными – прохрипел старик.
Её охватила стыдливость, это чувство всегда возникало в первые мгновения перед их работой. Несмотря на то, что они были знакомы не первый год, Лиз ощущала глубоко интимный подтекст в их взаимоотношениях. У старого художника Шикрама не было недостатка в натурщицах, обладавших гораздо более выразительными формами, дисциплинированностью и спокойствием нежели Лиз, но для своих самых важных работ он приглашал только её. Она не всегда соглашалась, чем вызывала у него огорчение и неистовую ярость