вещи, Рая дала ему бой: «Пускай я такая, пускай сякая, и нечего мне пятки по утрам лизать. …Ах, ты добренький, ты посмотри, голубка, на него, какой он добренький! Даже женщиной меня не сделал. Женщина – это когда дети. Загнал меня в тупик пожизненный».
Когда сошла с Раисы пена ярости, поставила его в известность: «Вера Николаевна вчера приходила…», – назвав её по отчеству. Удивлённый интерес Вячеслава, как приближавшийся фонарик, высветил на его лице улыбку.
Гулов ехал в полупустом автобусе в Белев. Далеко в буреющих полях шла женщина на много верст, – и всё не проходила, – как заброшенность и одиночество непричастного и безучастного к своей судьбе человека. Дождило. …Перепахивали плугом поле, и отваливалось с души тяжёлым комом что-то тёмное, давившее всю жизнь своими грехами. Желал теперь победить их, отправляясь к матери. К горлу подступала безадресная благодарность. Как на роликах, раздвигались, отражаясь в полированном стекле водителя, зелёные шторки молодого леса. И открывалась в тайниках души новая неузнанная, чистая, как бельмо, жизнь. …А за деревьями поля и техника; там белый свет, разомкнутый на много вёрст.
Туман рассеялся. Заголубела ветошь дачных заборов и сарайчиков. Птичками в пространстве качалось детское белье. Вот и Белев.
Вячеслав гостил у матери, спал в узкой комнате на раскладушке. Над ним ширился ковёр с подвернутой наверху каймой, – не хватило места распластать покупку «во всю ивановскую», – Гулов усмехнулся.
В комнате стоял перед трюмо арабский пуфик. Вынести его в другую комнату, поставить комбайн с красками Вячеслав не решался. Сел на пуфик, подстриг бороду, провел пальцами по вискам и настороженно глянул в зеркало.
На летние каникулы приехали в Белев дети Вячеслава. Ездил с ними на велосипедах в лес. Ходили втроём на рыбалку. Вячеслав нырял с Алёшей в воду, хотел поднырнуть глубоко, а там оказалось мелко, – набил себе на лбу шишку.
Отчим приходил с работы, садился уплетать курятину с лапшой и добродушно подсмеивался : «На вас не наработаешься». Родной отец, убитый на войне, так не попрекнул бы, подумал Вячеслав и решил отшельничать на дачном участке.
Там устроил мастерскую. Тринадцатилетняя Катюша в белой панамке, сидела у цветущего куста сирени, наблюдая за отцом. Одна, другая, третья кисть, – как инструменты точного хирурга, ложились в этюдник и надобились вновь, чтобы высвободить во вторую жизнь излом губ, свежесть розовых ноздрей, прописать в растекшихся ресницах тревожный и серьёзный взгляд. Ткал и ткал упругими мазками световоздушную цветоплоть и твердил наболевшее, – «искупить»…
Алёша стоял за спиной отца, но брать кисть при нём стеснялся.
Гулов закончил через две недели портрет, и проводил Алёшу с Катей на вокзал. Дома упаковал ещё сырые холсты, приложился к вялой щеке матери, ощутив убывающую жизнь: «Прости, мама, надо ехать». И отправился в Энск.
Тем временем Раиса в отсутствии Вячеслава решила ловить жар-птицу. Взяла отгул на три дня. Валилась на диван от усталости, кидая на валик начинавшие отекать