дворовых собак не выдерживали ее энергетического напора и собаки эти спешно исчезали за мусорными баками или углами многоэтажных домов.
Невероятно радикальному настрою Дюны не препятствовали даже огромные размеры некоторых собачьих особей.
Да уж – борзая! Ни дать, ни взять.
***
Горячие волновые накаты ласкали мое сердце в подобные мгновения. До боли знакомые, до боли привычные борзые охотничьи повадки, созерцания которых меня лишила злая воля, были снова со мной.
Повадки хортой очень походили на повадки наших ушедших псовых. Существовало лишь несколько различий. Наши псовые не имели привычки подпрыгивать в воздух, но это, надо думать, потому, что их масса и, соответственно, мощь позволяли им тащить за собой к добыче даже упирающегося хозяина. Наверное, по той же причине они не толкали нас лапами в живот – к чему, если сдернуть их владельца с места никакая не проблема. Наконец, они не взлаивали, не кричали – рычали или действовали молча. Но у них и не было ужасающе мученического прошлого хортой.
Подчас мне казалось, что ее лай и вскрики были связаны не только с ограничением свободы поводком. Ими она и выговаривала дворовым собакам − за все обиды, которые они ей причинили. Недаром на теле девочки сохранились множественные следы от собачьих зубов – точечные, так и не заросшие шерстью шрамы.
Во время ее беспризорных скитаний организованные в стаи дворовые собаки отбирали у нее – породной одиночки − найденные ею по случаю кусочки пищи. Они гнали ее от насиженных ими “хлебных” мест. Выдворяли из пригодных для ночлега и облюбованных ею укромных уголков, оставляя наедине с непогодой и ночным холодом. Преследовали, когда застигали на проторенных тропках их бродячей жизни. Они мстили. Мстили за свою беспородность и ненужность людям. Мстили породной борзой, волею рока оказавшейся в их незавидном – сиром, голодном, холодном и униженном – положении.
Никто не был виноват в том, что столь жестоко образовано многое в нашем мире, − ни Дюна, ни те дворовые собаки. Но происшедшее слишком глубоко ранило душу борзой, и душа горела желанием сатисфакции. Дюна была не способна сдерживать эмоции не из зла – ей нужно было удовлетворение за нанесенные породному достоинству оскорбления.
Гнев крови не может быть превзойден никаким другим! Этот гнев пылал в хортой, и она вызывала дворняг на честную, один на один, дуэль.
Собак домашних Дюна не замечала, но делала это намеренно и свысока. Если же ее взгляд и сталкивался с ними, то лишь случайно, и тогда она смотрела на них, как на мошек. Холеные, ленивые, раскормленные, не пережившие и толики пережитого ею − сумевшей выжить на плохо пригодной для собачьего существования уличной воле, − в сравнении с нею они были мошками, и им нужно было показать, что они мошки и есть.
***
Но как бы ни менялся взгляд Дюны в отдельные мгновения, основную часть времени он выражал бездонную тоску и страдание по расставанию с ее прошлой одомашненной