меня он, всю оставшуюся без него жизнь, был где-то рядом с ними: воевал, был ранен, самолет едва дотянул до аэродрома… «Ты мне верь, пацанка», – говорил он, рассказывая свои истории. И как еще верила!
Первое время я даже не спрашивала, где мама. Но все время тревожилась – все ли у мамы в порядке… Вспоминался почему-то мальчик Боренька и его зеленый холмик, хотя в доме о нем никогда не говорили. Вот появится мама… и вглядывалась во всех похожих теть. Удивляло – как же мама не приходит, чтобы спросить, все ли у нас хорошо…
Вскоре нашлись добрые люди, которые объяснили, что мама живет с другим дядей и мы ей вовсе не нужны. Я замкнулась. Больше никогда не говорила о маме.
Пришло лето, переезд на новую съемную квартиру и бесшабашное уличное житье. Когда пришла, куда ушла, что ела? – никому нет дела. Свобода! Квартирная хозяйка отлавливала меня и впихивала суп. Да еще и купала прямо во дворе в детском цинковом корыте. В свои восемь лет я еще в нем помещалась.
Помню, как-то поздно вечером она сказала отцу: «Георгий Михалыч, девка-то совсем одичала!» А отец засмеялся: «Ничего. Я нашел на нее управу – завтра приведу новую мать!» Ну, может не совсем такими словами ответил, но смысл был таков. И хозяйка – мудрая, видно, женщина, заплакала: «Отдали бы лучше мне девку-то!» Не заплачь она, наверное, и не запал бы в мои мысли этот разговор так трагически.
Действительно, вскоре появилась Она. Не помню, как мы общались с ней дома, не помню, разговаривала ли она со мной о чем-то. Наверное, разговаривала. Отец стал требовать, чтобы звала ее – мама. Как – мама?! Ну, нет, пусть уж лучше не будет никакой…
Она стала официальной женой отца, но мне почему-то отец ничего не объяснил. Другие дети моего возраста уже прекрасно разбирались в семейных коллизиях, знали, кто кому кем приходится. А я жила словно в вакууме, в тайном молчании, и даже двоюродная сестра Валя, с которой мы виделись в школе каждый день, никогда не говорила о моей маме.
Мама же приходила ко мне в школу раз в год – на день рождения. До сих пор хранится у моей старшей дочери Анюты яркая большая книга «Сказка о царе Салтане». Книге я тогда обрадовалась, а маме… Она стала для меня – тетей, какой-то далекой родственницей. Нам нечего было сказать друг другу, а когда она начинала ругать папу за какое-то габардиновое пальто, мне становилось скучно. Она это замечала, сердилась, упрекала меня, отца. А когда однажды я призналась, что мы с папой о ней вообще не говорим никогда, всплакнула. Не помню ни радости от ее приходов, ни печали, словно все это меня не касалось. Во мне жило убеждение (как у многих детей!), что меня в роддоме перепутали и потому мама не чувствует себя моей мамой, а я – ее дочкой. Подходила к зеркалу и не видела у себя ни ее миндалевидных карих глаз, ни очаровательных ямочек на щеках. Она была очень привлекательна. Про себя шептала «мама, мамочка», но вслух – ни за что! Звала ту маму, которой на свете не было. Как сладостно придумывать: вдруг нашлась настоящая мама,