прямо перед поцелуем в губы.
– Что? – Я отстраняюсь и спиной вжимаюсь в холодный руль.
– Ты меня слышала! Порви с Зедом, – ощущение, что Дилан снёс мне голову с плеч, как инквизитор – язычнице. – Нельзя страстных, творческих натур ограничивать в чувствах.
– Я не пойду на это. Я люблю его.
Он лишь нежно обнимает меня на прощание, скрывая своё частое дыхание и нетерпеливость, гнев.
– Разве любишь? Ты ведь сейчас со мной, малышка. Выводишь рисунки на коже, на шрамах, сидя на моих коленях.
Да, душою я уродлива; осуждайте меня! Так бывает: на террасе, в лунном свете, когда один потребовал от другого принципиально невозможного, мы молчим и разглядываем луну, я ёрзаю, откашливаюсь. В конце Дилан огорчённо трёт переносицу, а я наклоняюсь вперёд, беру его за руку, притягиваю к себе, целую – и ощущаю его руку на своей щеке, мне удивительно хорошо и легко.
– Я тебя не знаю, Дилан. Я была бы сумасшедшей, если бы по первому требованию бросила Зеда, которого знаю всю жизнь.
Рядом с Зедом я чувствую себя как школьница; но я к нему очень привязана, знакомы целую вечность.
– Иди-ка к черту, Барннетт, – добавила я откровенно.
Спустя десятки воспоминаний я буду рассказывать маргариткам об этом романе; буду рассказывать, как всё начиналось: он меня поцеловал, потом оскорбил в машине, как ту девушку, о которой Дилан рассказывал у пиццерии; мгновение, в котором он навсегда останется после смерти.
***
Стою на темной кухне, все обитатели дома спят. Мать заметила, как парень (Дилан не понравился уже издалека, по одному силуэту) высадил меня у дома. Она не знает обстоятельств – у неё океан других забот. Я учусь жизни и справляюсь со всем сама. Здания городка посерели, темно. Никаких размышлений в моей голове нет вовсе; сонливость и меланхолия окутывают. Замечаю пачку сигарет на столешнице, зажигалку. Закурив, я облокачиваюсь о гладкую мраморную поверхность столешницы и смотрю в окно; никогда не пробовала до этого табак – жжение в глотке, а горький дым дошёл до самих лёгких. Мужественно терплю и спокойно выдыхаю проклятый дым. А лопасти вентилятора на потолке всё крутятся и крутятся, так неспешно и размеренно разгоняя густой смог. Я сажусь на пол, обняв колени, и курю. Наблюдаю за вращающимися лопастями и за тем, как все ещё живая муха двигается по липкой ленте; и вот – смерть. Мне не по себе. Тушу красный огонёк о подошву. Хорошо, что тот ужас с Викторией в прошлом, уже две с половиной недели; просто отлично, что тот женский силуэт пропал. Надеюсь.
Дилан Барннетт
«Немного грубой силы… никогда не повредит», – говорю я сам себе, пока оглядываю получившуюся картину в мастерской. Но ведь это правда! Чуть ли не рычу. Это не сравнится с прежними мастерами! В этом городке так хорошо творить… вот почему я переехал. Но я всё ещё полное ничтожество.
«Ты будешь счастлив…», – говорил я себе когда-то. Смешная ложь, а, читатель? Не жалея бранных слов, рву грунтованный холст и кидаю на пол. Мне ещё необходимо выполнить