itle>
Апрель
Вчера, о смерти размышляя…
Я думал о смерти… Играя в сраженье,
апрель подготавливал переворот,
и поле, и лес погружались в скольженье —
то оттепель душ, то сердец гололед.
Зима умерла, но застывшее тело
снегами чернело еще кое-где,
сквозь листья, что осенью смерть одолела,
трава прорывалась по пояс в воде.
Среди похорон через все атрибуты
тоски, увязающей в небытии,
в лесу оживали иные маршруты,
где с боем разведку вели муравьи.
И с той, уходящею напрочь, навечно,
уже неживою, чужою молвой
прощались весенним своим бессердечьем
деревья, спешащие на водопой.
Я думал о смерти… Апрель, как глашатай,
с двойными вестями спешил в города,
зима уходила за память куда-то
все дальше и дальше, почти навсегда.
Лишь разом, как требует всякий покойник,
вдруг стихло галдевшее хором птичье —
апрель, опершись на сырой подоконник,
минутой молчанья почтил и ее.
Ноябрьские просьбы
Не выходите из лесов,
не возвращайтесь от окраин,
здесь бескорыстней птичьи стаи
и ветры мелодичней слов.
Здесь хватит золота для всех,
здесь щедро льет осенний пламень —
березы уплывают вверх
шероховатыми стволами.
Здесь, погружаясь в листопад,
в стволов размерное круженье,
мы тоже – вечное движенье,
где гам и тишь, где взмыв и спад.
Не выходите из лесов,
не возвращайтесь от окраин —
здесь мы поем и здесь сгораем,
здесь эхо наших голосов.
У Чехова
В Лопасне налево, дубовым леском,
и через овраги по рыжим застрехам —
к грачиным баракам, к собравшейся в ком
деревне, где скажут, что помнится Чехов.
Молчановский вальс погружается в сад,
им вишня полна и крыжовенный кустик,
и дышится как-то, как здесь говорят,
лукавинкой чеховской, чеховской грустью.
А дом небольшой окружили поля
тяжелою, кислою, русскою глиной,
где сыплют свое серебро тополя
по вязким дорогам, где к воплям грачиным
привыкли давно, где нелегкой судьбой
кого удивишь. Так молчи, коль не спросят…
Где небо, как чайка, плывет за тобой
до самой Оки да и замертво в осень
бросается…
И, опустевшая, вдруг
застынет природа, как перед разладом,
и в высь безысходную двинется стук
того топора по вишневому саду!
И в ночь выплывает в пустой небосклон
все тот же по-жуковски месяц двугорбый,
и кажется, будто бы мир повторен
и в чеховской вере, и в чеховской скорби…
О мой человек, о скупой адресат
палаты, не знаю которой по счету,
давай мы насадим такой же вот сад
и будем работать! И будем работать!
Ямбы
(по пушкинским вехам)
1. Аллея Керн
(1825 года июля 19 дня)
Я помню чудное мгновенье…
Бич жандармов, бог студентов,
Желчь мужей, услада жен…
Аллея Керн…
А в Петербурге в зиму
едва знаком, средь светской голытьбы
ощупал взглядом и промчался мимо —
курчавый дьявол, баловень судьбы.
Прошло шесть лет…
– Вы все такой же пылкий.
– Вы так же и красива, и строга.
– Вам надо быть серьезней.
– Чтобы в ссылке
мужьям придворным не дарить рога?
Аллея Керн…
– Пойдемте, Аня, к дому, —
и локоть сжал, рвя слов гнилую