а наши-то ребята
Не боятся немчуры, —
Как изловят супостата,
Отчухрают за вихры.
Ах ты, немец-остроус,
Я усов-то не боюсь,
Меня усом не спугаешь, —
Я российский, а не трус, —
то русские солдаты, «по версии Федорченко», пели совсем не о победах и героизме своих армий, что, по всей видимости, было несколько ближе к реальным настроениям на фронте:
Не обрался я беды,
Как попал я вот сюды.
Не пришелся я по нраву,
Никогда не буду правый.
Нету хуже взводного,
Для кого невгодного,
Все ругается, да бьет,
Да со свету сживет.
По окопу немец шкварит,
По сусалам взводный жарит,
Не житье, а чисто ад,
Я домой удрать бы рад.
А домой не удерешь,
Дезертиром пропадешь.
Вместе с тем степень общей «этнографической достоверности» и первой, и тем более последующих частей «Народа на войне» также довольно сомнительна. Не останавливаясь подробно на лексико-стилистических и содержательных особенностях «солдатских нарративов» из книги Федорченко, замечу, что они вряд ли могут выдержать «проверку на аутентичность». Так, открывающие книгу рассказы о том, «как шли на войну», не содержат ни одной детали, соотносимой с формами и топикой рекрутской обрядности конца XIX – начала XX вв.[14], что опять-таки заставляет усомниться в их хотя бы отдаленной связи с подлинными разговорами и воспоминаниями рядовых Первой мировой войны. Вряд ли стоит думать, что фронтовые впечатления Федорченко совсем не отразились в «Народе на войне», однако ни о каком «документализме» здесь говорить нельзя: перед нами не стенограммы устной речи, а ее имитация, зачастую излишне пестрая и вычурная.
Все это заставляет задуматься не о социально-этнографической, а о литературной генеалогии книги Федорченко. Полагаю, что писательница совсем не случайно вспомнила о Льве Толстом в своем очерке 1928 г. и что одним из «предшественников» русских солдат из «Народа на войне» можно считать толстовского Платона Каратаева с его «тривиализацией» военных невзгод и страданий, иррациональным и дискретным сознанием, противопоставленным «позиции интеллигента, рассматривающего мир сверху»[15]. Такой «выбор оптики» позволяет Федорченко рассказать свою «правду» о войне – о насилии и смерти, физических страданиях и голоде, сиротах и калеках, мародерстве и изнасилованиях, бедствиях мирного населения – посредством суггестивной модернистской прозы, лишь имитирующей, но вовсе не воспроизводящей подлинные речевые практики. Надо сказать, что не все современники воспринимали «Народ на войне» в качестве этнографического документа. В этом отношении симптоматично мнение Сергея Эйзенштейна, сравнивавшего Федорченко с Джойсом и писавшего о специфическом «кинематографизме» ее книги: «Федорченко любопытна для нас в структурном отношении. Новые киновещи „пишутся“ в близкой ей манере. На логически не