махом, в один присест могучего пресса превратил их в стальную лепешку. Гораздо больше, чем та, что из финской «Нокиа» вышла. Проделал этот акт вандализма прямо на глазах молодой технологши, но та, вместо того чтобы сексуально побледнеть и справедливо возмутиться, вдруг заметила: «Да вы, Сергей Иванович, нигилист!»
Приходько, позже познакомившись с Серегиным безобразием, жутко психанул и в тот же день наклепал гневную докладную на имя начцеха: мол, уважаемый Егор Палыч, должен сообщить вам, что кузнец Гриценко С.И. – злостный вредитель, нанес непоправимый урон родному заводу, поэтому гнать надо Гриценко в три шеи, чтоб духу его не было на заводе и прочее и прочее. А скользкий и лысый, как подшипник скольжения, заммастера Фомич при этом мерзко подгавкивал…
Вот и погнали Гриценко с завода, на котором он отбарабанил неполных 12 лет… Ну и шут с ним! Не с заводом, конечно (к заводу Гриценко всей душой привязался), – шут с мастером Приходько!
Правда, такую, прямо сказать, пацифистскую позицию в отношении воинствующего мастера Серега занимал недолго, а если точно – 18 часов. И не мудрено: в среду в три часа пополудни Серегу с треском уволили, а уже на следующий день в девять утра от него ушла жена – Людмила Гриценко. И к кому? По злой иронии судьбы или, чего еще хуже, по большому обоюдному согласию Людка досталась… все тому же Приходько!
Смылась вертихвостка, а пятнадцатилетнюю Машку как ни в чем не бывало бросила. Перед тем как хлопнуть дверью, сказала Гриценко: «Ведь в ней твоя кровь, не моя. Ты с ней лучше ладишь. Вот и воспитывай! А я Борису, даст Бог, еще рожу». И ушла. А что Сереге – до дочери ли сейчас?
Пиво в его руках пенилось слабо, зато душа клокотала, как густой кипяток, угрожая того и гляди хватить через край и ошпарить отчаянием вперемежку с сердечной яростью. Самого Серегу и ошпарить…
Над ним, будто мим в неудобной позе, застыла кривая абрикоса, продолжая безропотно защищать его макушку от палящих солнечных лучей. В ту минуту Серега чувствовал себя таким обиженным, таким обделенным, так ему было себя жалко, что он не в состоянии был воспринять ни чужую любовь к себе, ни чужую жалость. Ну разве что чужое горе могло отвлечь его от невеселых мыслей о себе…
2
«Ладно, чего там, пойду напьюсь», – просто, как, наверное, любой бы в его ситуации, решил Гриценко и отправился на завод. Не доходя 30 метров до проходной, свернул влево в проулок, под сень старых лип, мирно пахнущих пылью и необлетевшим липовым цветом. Ноги привычно несли Гриценко в пролетарское кафе «Поричка», расположенное на первом этаже одного из панельных домов. Стеклянные двери, поставленные еще в советские времена, отбрасывали на тротуар щедрую россыпь солнечных зайчиков, путавшихся под ногами прохожих. Нащупав в заднем кармане брюк небрежно сложенные десять гривен, Гриценко подмигнул своему отражению в кафешной двери и вошел внутрь.
Кафе «Поричка» в народе беззлобно называли «парной». Здесь всегда было душно, накурено, наполнено хмельным гомоном, вскриками, покрякиванием, звоном бутылок, шелестом полиэтиленовых пакетов, треском