не входя в комнату, хотя отец велел ему подойти поближе, чтобы лучше его видеть.
– Зачем ты меня позвал, отец?
– Хочу удостовериться, остался ли ты евреем в самом укромном месте своего тела, сын, – ответил Матафия.
– Да, оно не зря названо укромным, абба.
– Ходят слухи, что ты принимал участие в играх в гимназиуме, где любой мог его видеть.
– Эти игры называются спортивными, а спорт не является частью обыденной жизни. То, что можно делать и видеть во время спортивных игр, или атлетических упражнений, как мы их называем, – не то, что позволено показывать в отчем доме.
– Не твои дружки по атлетическим упражнениям, а отец твой видел тебя, когда ты вышел из чрева матери твоей, – многозначительно заметил Матафия.
– Истинно так, абба. Но это было давно. Я уже стал взрослым.
– Верно. Но что за взрослым ты стал? Греком? Предателем, пытающимся нарастить свою крайнюю плоть? Разве не этим занимаются в твоем гимназиуме, выстроенном по приказу Ясона? Ясона, который так же не имеет права называться первосвященником, как любой другой отступник от нашей веры? А ведь у него, как и у тебя, есть вполне достойный брат.
– У меня их целых четыре, – мрачно заметил Элиэзэр.
– Да, тебе повезло четырежды.
– Мне от этого четырежды тягостней, абба.
– Добродетель не может быть в тягость. Твои братья обладают верой. А ты как раз их позоришь. Это ты шляешься в гимназиум, чтобы сойти за грека, меча диски, дротики и кто там знает, что еще. Все, чем вы там занимаетесь, вы все делаете нагишом… при том, что твоя обрезанная плоть свидетельствует о твоем еврействе. Ты ведь не хотел бы быть евреем, не так ли? Ты ведь один из тех юнцов, которые хотят смешаться с эллинами, ничем не отличаться от них: выглядеть как эллины, говорить как эллины, чтить их богов… и, только приходя в отчий дом, вы снимаете свою греческую маску. А теперь снимай одежду.
– Абба! – воскликнул Элиэзэр. – Одно дело – не прятать лицо за бородой, но тело… это совсем другое!
– Снимай!
– Нет, абба, не могу.
– Снимай!
– Абба!
– Сын!
– Именем Господним клянусь, не участвовал я в богомерзком этом деле, называемом… даже произнести это не могу. Позволь мне хоть дух перевести прежде, чем назвать его: наращение крайней плоти. Прости мне эти ужасные слова, абба. Я говорю правду. Поэтому мне не надо прохаживаться нагим перед моим отцом, чтобы доказать, что я по-прежнему еврей.
Но душа Матафии уже была объята мраком, и мрак этот было не разогнать никакими словесными ухищрениями его младшего сына. Он все это уже слышал, он был внимательным отцом пяти сыновей. Не станет он сидеть и слушать, как его недостойный сын всуе клянется именем Господним в пустой болтовне, усвоенной им от греков.
– Ты вполне овладел ораторским искусством, сын. Но это искусство греков, искусство слов и речевых красот, а не дело веры. Делуверы не нужны слова, сын. Делу веры