та же сила, которая заставила его много лет назад наброситься на орущего по-грчески, теперь толкала его наброситься на собственного сына, на его Элиэзэра. Эта сила заставила его вцепиться в сыновью одежду и содрать ее, чтобы он мог уснуть со спокойным сознанием, что его сын по-прежнему еврей. Хотя Элиэзэр был и сильней, и ловчей своего стареющего родителя, он не мог ни ударить, ни оттолкнуть, ни прижать его к земле, ибо его тело помнило ту любовь, которую он испытывал к своему аббе в дни детства, когда абба покачивал его на колене или радостно подбрасывал в воздух, покачав в руках вправо-влево, вправо-влево, а потом считал «раз, два, три!» и бросал в кровать.
И теперь, когда его абба вместо мягкой постели бросил его на голый пол, почтение и любовь, которые Элиэзэр испытывал к отцу, лишили его способности сопротивляться, и он, как ребенок, дал повалить себя на пол, снять одежду и обследовать свое тело, да так грубо, что у него слезы выступили на глазах.
А отец увидел обрезанный по всем правилам мужской орган сына, и его охватило чувство стыда, и он низко опустил голову, как будто только сейчас осознав, что он наделал. Он набросился на собственного сына – за что? Да ни за что. Элиэзэр был хорошим сыном. Таким же, как остальные четверо, по крайней мере, ничем не хуже. Его плоть от плоти и тому подобное. Матафия молча вышел из комнаты. Слишком тяжело было у него на сердце, чтобы молвить хоть слово.
В тот же день, во время ежегодного праздника в честь главных богов-олимпийцев, Матафия стоял немного поодаль от празднующей толпы, сознавая, что от него ждут исполнения его священнических обязанностей. Он умышленно уклонялся от них, ибо таковыми обязанностями они были лишь в глазах греков или тех евреев, кто из чувства самосохранения уговорил себя, что нет особой разницы между раскрашенными языческими богами и единым невидимым Богом евреев. Ах, как удобно им было делать вид, что никакой разницы нет!
Толпа приблизилась к украшенным венками статуям Зевса, Посейдона, Афины, Деметры и Геры. Люди стояли молча, как будто ожидая от богов, что они заговорят, и в наступившей тишине раздался голос на греческом. Несколько женщин из толпы были на грани истерики от ожидания чуда, их руки уже порхали около волос, чтобы начать вырывать их с корнем и принести в жертву богам, которые, конечно, оценят эту жертву по достоинству. Голос, однако, принадлежал не увешанным гирляндами богам, а плешивому представителю селевкидских властей – резкий скрипучий голос, предписывающий Матафии выступить вперед и исполнить свои священнические обязанности. Два служителя культа уже гнали перед собой свинью, и ее визг смешивался с неистовыми воплями и рукоплесканиями толпы. Только одна группа людей стояла молча. Молчание этой маленькой группы было тем более поразительно, что все знали, какие кары обрушатся на каждого, кто осмелится уклониться от участия в праздновании.
Люди из толпы, знакомые с греческими обычаями больше, чем с верой собственных предков, клялись потом, что Матафию и его сыновей