Отшельник, показавший нам избу, твердил, что пройти получится до первого снега.
Сотник выругался. Явно надеялся, что Федор вышел из уже заложенного острога и заблудился во время охоты.
– И давно отрядили? – мрачно спросил офицер.
– В конце лета.
– Тьфу, пропади все пропадом! Значит, и мы не дойдем до притока. Тогда станем струги ждать. Или сами справим и спустимся по Пыновке к заставе, пока льды не встали… Где жили, почему ты один?
Федор уже и сам почти не верил во все, что приключилось с ними. Чем дольше говорил с сытыми, необезумевшими людьми, тем туманнее казались мысли о лесе, о его неведомых хозяевах и проклятии, что коснулось стрельцов.
– Старая изба недалече… А в живых, почитай, и не осталось больше никого.
Скрепя сердце он рассказал-таки и про голод, и про глухарей на священном кедре, и про то, что говорил отшельник. Бесовщину обошел, спихнув все на заразное червем мясо. Но сотник, к ужасу Федора, уже не слушал.
– Глухари? Много? – Он улыбнулся. – Мы на сале и желудевом толокне третью седмицу маемся. А ну-ка, давай, брат, собери пищальников поумелее да набейте дичи.
– Нет! – заорал Федор – Нельзя! Никак нельзя! Мясо паршивое, бесами заклятое, говорю же!
Сотник вскочил, мазнул его по морде жесткой крагой.
– Митрий, скажи Хоме, чтобы пару раз нагайкой угостил старика. Для острастки. Потом обрядите в кафтан, сапоги поновее, и пусть ведет к кедру. Бесы далеко, а голод рядом.
Всю дорогу Федор хлюпал носом, пытался уговорить стрельцов повернуть, но те только понукали.
Снег, показавшись утром, заявился к полудню во всем пугающем великолепии. Поначалу мокрые громадные хлопья медленно падали на землю, таяли, цеплялись друг за друга, пытаясь соткать холодное покрывало. Но вскоре хлопья стали мельчать, пока и вовсе не превратились в крупу. Ветер гостеприимно угощал ею стрельцов.
Федор пытался найти Григория, но место, где вроде бы оставил его, пустовало. То ли волки утащили пушкаря, то ли сам отполз. Искать покойника никто не стал.
Земля и деревья быстро поседели. Лесной край выглядел бездонно древним и оттого пугал еще сильнее.
Выйдя на поляну, Федор замер. Положил крест, но слов не нашел. Только всхлипнул.
На кедре, где раньше сидели птицы, громоздились тела стрельцов. Все там были. И те, кто умер раньше, и те, кого оставил в избе Федор. Скрюченные, страшные, обожженные морозом. У кого глаз не было, кого словно звери рвали. Безрукие, безногие, с багровыми ребрами наружу. Вместо перьев из-под кожи торчали листья и хвойные иголки. Вместо изуродованных ртов – птичьи клювы из дерева и кости. Вырванные языки и отрезанные уши кто-то нанизал на лозу, оплетающую дерево.
– Братцы… – прошептал Федор, обращаясь непонятно к кому.
Один из его спутников поднял пищаль, поглядел на старика.
– Глянь, какие жирные!
Прицелился в обледеневшего Пауревича. Из-за свороченной челюсти казалось, будто лекарь улыбается.
– И мясо, наверное, сладкое.
– Ага, – пробормотал Федор