же хуже. – Он крагой похлопал по висевшему на бечевке глухарю. – Я-то угостить хотел.
Стрельцы крепли, даже Павлушку жар отпустил. Парень похудел вполовину себя прежнего, но теперь сам мог выйти в нужник.
– Так, глядишь, и подвод дождемся! – весело проговорил он, выбирая куски мяса из похлебки. – Сухарей бы…
– Угу, и пряников, – хмыкнул однорукий Мишка.
– И бабу, – добавил Григорий.
– На подводах все будет, – уверенно заявил Федор. Он чувствовал небывалый прилив сил, словно помолодел на десяток лет.
– И бабы тоже? – Гришка усмехнулся.
– Тебе и кобыла сгодится.
Зима уже не казалась страшной. Трав, припарок и ягодных сборов Федор принес полный корневатик. Пауревич разберется, что из взятого на стойбище пригодится в хозяйстве. Мясо есть, дров полно, река неподалеку, а пухляк ляжет – вовсе ходить никуда не нужно: зачерпнул котелком – и на огонь.
Памятуя о холодах, Федор снова пошел на добычу. И если раньше обходился двумя-тремя тушками, то в этот раз ухватил четверых глухарей. Гришка вызвался сообразить коптильню, чтобы наготовить мяса впрок.
– Мужики! – Федор ввалился в сени, отряхнулся от ледяной мороси. – К ночи все пухом завалит! Сани готовьте.
Ему не ответили.
Хмыкнув, стрелец вошел в избу, да так и обмер.
Четверо соратников жались к стене, как испуганные мыши. Кто лучину держал, кто каганец. Золотой свет очерчивал скрюченную фигуру на колоде возле стола.
– Кого нелегкая притащила?
Павлушка перекрестился, ответил:
– Тихон воротился.
– Воротился, – прошептал Миша. – Утром просыпаюсь – а он на пороге стоит. Спрашивает, войду? Я и брякнул спросонья, заходи. Тихон сел за стол, а потом говорит: «Запах похлебки учуял, есть хочу».
Федору показалось, что его гладит по спине холодная лапа. Понял – это страх. Не такой, когда с пищалью выцеливаешь врага и ждешь встречной пули, не такой, когда в сшибке колешь бердышом по макушке. А иной породы: когда ни душа, ни сердце, ни голова не хотят верить тому, что видят глаза и слышат уши.
– Как же это так, братцы? Как же оно так-то? – слова, будто репей, застряли в глотке старого стрельца.
Тихона-пушкаря закопали на прошлой неделе. Брюхом маялся еще с последней стычки: то ли едкого дыма надышался, то ли перетрясся сильно, когда вогуличи на них из леса поперли. Что ни съест – тут же ртом или задом обратно выходит. Потом и вовсе кровью потек. Так и помер.
А сейчас он, какой-то черный, мерзлый, набухший от влаги, сидел за столом. Гнилое нутро раздулось, смердело даже не мертвечиной, а будто палой листвы в кишки натолкали.
Федор опомнился, когда перекрестился уже в десятый раз. И то лишь потому, что Павлушка потянул за грязную полу плаща.
– Что делать будем, старый? Бесовщина же! Как есть бесовщина!
– Тьфу на тебя! – огрызнулся во весь голос Мишка. – Тихон в Бога веровал, крест носил, чужого не трогал и баб здешних не брал на силу ни разу. Значит, и беса в себя не впустил