я помню, – угрюмо сказал Чижов. – Ты не обижайся. Сам все прекрасно понимаешь.
– Понимаю, – опустил голову солдат, для которого великой загадкой оставалось заботливое и душевное отношение к нему окружающих.
Взводный сделал шаг к Нефедову и протянул руку. Все увидели на ладони тоненькую серебристую зажигалку.
– Бери, – сказал дружелюбно Чижов. – Хорошая зажигалочка. Пьезовская. Искра идет, хоть электростанцию подключай.
Николай отрицательно мотнул головой.
– Дурило, – улыбнулся взводный, – к твоим сапогам только такая и подойдет.
Все засмеялись.
– А мне подарите, – спросил Горюнов, – если у меня такие же сапоги будут к дембелю?
Чижов хмыкнул:
– Я тебя лучше курить отучу.
Теперь вместе со всеми, как в былые времена, смеялся и Нефедов.
– Бери, кому говорят, – вновь повернулся к нему взводный. – С коробком спичек не очень-то удобно поначалу. А тут – щелк, и готово.
Солдат не шевелился. Тогда старший лейтенант опустил зажигалку ему в карман и пожал на прощание руку.
– От чистого сердца дарю. Вернешь – обижусь. Давай, Коля, не поминай лихом!
14
Бронетранспортер от ворот контрольно-пропускного пункта пошел по дороге вниз. Тонкая белесая пыль задымилась под колесами машины.
Нефедов оглянулся. Возле раскрытых ворот стояли ребята и махали руками. Даже худой, высокий и слегка сутуловатый Чижов поднял, как испанский революционер, сжатый кулак вверх.
Николай сорвал с головы кепи и замахал в ответ. А потом, когда жирные клубы пыли отгородили солдата от друзей, он закрыл новенькой кепкой лицо… Он смахивал со щек слезы и не стеснялся ребят в бронежилетах и касках, которые сидели возле заднего верхнего люка и чересчур сосредоточенно смотрели вперед.
Столб пыли становился гуще и выше. Ветра не было, и маленькие частички земли еще долго висели в воздухе…
Бахча
Разваренная пресная гречневая каша не лезла в горло, от баланды под кодовым названием «суп на м/б» – тошнило, ну а на перловку Гришин вообще смотреть не мог. Такая еда за полтора года службы осточертела, другой на оставшиеся полгода не предвиделось.
Рядовой Гришин заходился в злобе и тоске. В полукилометре от полка, за колючей проволокой и минными полями, раскинулась афганская бахча.
Солдат смотрел на огромное поле с четырехугольным шалашиком в центре и все гадал: как же ему дотянуться до бахчи? Близок локоть, да не укусишь. Гришин это прекрасно понимал. Как выйдешь, когда все вокруг охраняется? Да и страшно было. Не афганцев боялся солдат, а своих – офицеров. Заметят, накажут. Начхим точно свинцовыми кулаками грудную клетку вобьет в позвоночник. Короче говоря – сплошная безнадега.
Гришин смотрел на бахчу, затем вздыхал и плелся на пост, где на «зушке» – двуствольной спаренной зенитной установке – дежурил его друг.
Под маскировочной сетью сидели Гришин с земляком Ивантеевым, курили и разговаривали о наболевшем.
– Это херня какая-то,